Геннадий Семенихин - Новочеркасск - Роман — дилогия

Камни родного города, в каком я неоплатном долгу перед вами! Где найти слова, чтобы воспеть вашу вековую древность и гордость.

Камни родного города, политые потом и кровью, по которым ступал я в детстве и ступаю сейчас с вечной сыновней преданностью, — вы всегда со мной! Где бы я ни был: под небом войны или под мирным ласковым небом, в заполярных широтах или знойных песках, у соотечественников или иноплеменных людей, — вы всегда со мною, камни родного города!

Закрыв глаза, я вижу, как от сливающихся в низине рек Тузлова и Аксая взбегают на бугор прямые улицы, рассекающие мой город на аккуратные кварталы. Улицы эти впадают в широкую площадь. Над ней высится обнесенная цепями богатырская фигура покорителя Сибири Ермака Тимофеевича. Мужественное лицо прославленного казака обдувают степные ветры, широкая грудь распирает кольчугу, прочно упираются ноги в гранитный постамент с высеченными буквами: «Ермаку. Донцы».

Площадь выбита жестким булыжником. О нем по праву говорят: такому износа нет.

Сколько боевых коней процокали по этой площади, унося всадников то к славе, то к бесславию! Шли казачьи полки завоевывать царю-батюшке чужие земли и защищать свою, как это, например, было в году одна тысяча восемьсот двенадцатом. А другие полки уходили в Питер, чтобы верно служить престолу и нагайками стегать «смутьянов-революционеров». Ведь и такое, к сожалению, не вычеркнешь из истории донского казачества.

Одни казаки собирались под знаменами белогвардейского генерала Каледина, а другие занимали боевые места в эскадронах легендарных героев Дона Подтелкова и Кривошлыкова и шли громить того же самого Каледина. Как загнанный зверь, понявший свою обреченность, в одной из мрачноватых комнат атаманского дворца пустил тот генерал себе пулю в лоб.

Тяжелой ценой давалось порою казачьему люду прозрение. Но оно пришло. И в составе красных кавалерийских полков лучшие сыны Дона очищали Новочеркасск от белых банд и поднимали алые знамена над зданиями еще платовской застройки.

В маленьком скверике воздвигнут памятник из серого гранита славным сынам тихого Дона Федору Подтелкову и Михаилу Кривошлыкову.

А в центре города на мраморных постаментах начертаны имена героев-новочеркассцев, отдавших жизни за нашу победу в Великой Отечественной войне.

И все это мое, потому что не скажешь иначе о городе, где ты родился и вырос…

Старость — это та поздняя высота, с которой виден остаток пути. Вглядываясь в него зорким, наметанным взглядом, человек начинает задумываться над тем, чего он еще не сделал, и мысленно расставлять последние вехи на пути к финишу. Это очень важно — уметь заглянуть вперед. Но еще важнее бывает оглянуться назад, чтобы уже опытным, возможно даже несколько холодным, взглядом оценить все пережитое тобою, увидеть победы и взлеты, горькие ошибки и поражения, сквозь которые лежал путь к прозрению. И, заглянув в прошлое, мучительно взвесив на весах собственной совести все хорошее и плохое, перебрав в памяти события, свидетелем и участником которых был сам, и людей, локоть к локтю с какими шел сквозь время, сумеет человек ответить на вопрос, каким он был и чего хорошего сотворил в своей жизни, какими поступками задержал эту жизнь, а какими двинул ее вперед, утверждая чистое, светлое и высокое, прокладывая путь к жизни иной, лучше той, которую сам уже прожил.

Словом, старость — это пора итогов и та самая осень, когда уже не столь жарко светит даже самое яркое солнце, но мир вокруг тебя наполнен удивительной ясностью, дарованной опытом и преодоленными испытаниями.

…Я просыпаюсь рано, когда первый, полупустой, а быть может, и вовсе пустой троллейбус с шумом начинает бег по своему маршруту. Москва, как и всякий огромный город, утомленный бурно прожитым накануне днем, пробуждается позднее, нежели станицы и небольшие города. От этого кажется, будто первый троллейбус непозволительно громок. Несколько позднее Кремлевские куранты отсчитывают на всю нашу голубую планету шесть ровных мелодичных ударов, и после небольшой паузы комната наполняется звуками Государственного гимна. Еще чист воздух: за ночь он успел освободиться от запаха автомобильного бензина. На остановках сравнительно мало людей — в семь и восемь утра они потянутся нескончаемым потоком. Тихо, лишь голубоватые воздушные лайнеры, рассекая утреннее небо, идут с ровным, не утомляющим человеческого слуха гулом по заданным курсам, напоминая тем самым, что жизнь авиации не зависит от времени суток, ветра, дождя и высоты облаков над землей.