Геннадий Семенихин: Новочеркасск: Роман — дилогия

Павел нахмурился, но потом улыбнулся:

— А потому что вы болтались промеж нас, большевиков, и буржуев, как цветок в проруби. Ты знаешь, что представляет из себя, на мой взгляд, интеллигент? Это человек, отчаливший в бурю от одного берега и не приставший к другому. Перестал грести, бабайки сложил и ждет, когда буря утихнет, не зная, к какому берегу волна его прибьет.

— Ерунда, — возмутился Александр Сергеевич, — русский интеллигент — воплощение честности и правдивости. Он всегда готов пожертвовать собой ради идеалов будущего: просвещения, борьбы с невежеством и тьмой. Вспомни, мой брат, сколько юношей и девушек погибло в борьбе с голодом, чумой и холерой. Молодые врачи даже чумой себя заражали, чтобы выработать от нее противоядие. А правда всегда была идеалом русского интеллигента.

— Была, — усмехнулся Павел. — Русский интеллигент, он действительно правдолюбец. Что верно, то верно. Но заставь его бросить камень в городового, который крутит руки студентке, расклеивающей листовки. Знаешь, что он сделает? Боком, боком и ускользнет. А если уж и решится, то рука у него так затрясется, что выпадет этот камень на мостовую. Вот ты распространяешься о его благородстве. Да, русский интеллигент действительно благороден. Если его хватит в пути удар, он успеет извиниться перед прохожими и только после этого отойдет в сторонку, чтобы тихонько помереть, никому не мешая. Разве не так?

— А как же Ленин? — ехидно спросил Александр Сергеевич, удерживающий подступающий кашель.

— Что Ленин? — опешил было Павел.

— Он ведь тоже был интеллигентом.

— Ну и что же, — рассмеялся старший брат. — Ленин у нас один. Он как гора над всеми классами и прослойками. И ты не путай деятельность человека с его происхождением. Владимир Ильич на самом деле интеллигент по происхождению. Однако он настолько велик, что всех за собою повел: и рабочих, и крестьян, и лучшую часть интеллигенции. К такой интеллигенции, как ты, большевики всегда обязаны хорошо относиться. Ты же Деникина и Каледина порохом не снабжал, листовки у Махно не редактировал. И что там говорить: ходи по земле советской, работай на благо народное.

— Работай! А кто будет меня кормить? Я работаю больше, чем вол. И за это получаю всего шестьсот граммов спрессованного кукурузного хлеба в сутки, — брюзжал Александр Сергеевич. — А где же закон социализма: от каждого по способности, каждому по его труду?

Но Павел и тут рубил под корень:

— Да, все так. От этого никуда не уйдешь, и это ты увидел. А почему же ты не увидел, что мы построили Сельмаш, Днепрогэс и Турксиб, зажгли на Урале мартеновские печи? А?»

Александр Сергеевич хотел было возразить, но фигура Павла вдруг стала размываться и блекнуть, как звездочка на рассвете, чтобы исчезнуть совсем.

Раскрыв тяжелые веки, Якушев убедился, что он в кабинете один. И тогда Александр Сергеевич стал думать о своих отношениях с женой. Неужели никогда меж ними не растает холод, и она по всей жизни пронесет лишь одно чувство — чувство любви к своему первому мужу? А их супружество — всего лишь хлипкий огонь под холодным ветром… И в сотый раз думал Александр Сергеевич о том, что мужчине и женщине нужно намного времени, чтобы полюбить друг друга, но еще меньше, чтобы охладеть, а то и возненавидеть друг друга. Засыпая, он с тоскою себе говорил: «Нет, она меня никогда не любила и не любит. Просто я ей не был противен. Вот и проживем всю жизнь, потому что теперь ни ей, ни мне деваться некуда».

Александр Сергеевич очнулся от шумного чужого дыхания. Решив, что Надежда Яковлевна вернулась в его кабинет, он умиленно пробормотал:

— Ну и чудачка же ты, Наденька, я же тебя просил не мучиться, идти отдыхать, а ты…

— Это не мама, — раздался рядом с его ухом отчетливый голос.

— Ты, Гришатка?

— Нет, отец, это я — Веня.

— Ах, это ты, мальчик мой, — обрадовавшись, проговорил отец. — Чего не спишь, тебе же утром в школу.

— Мама сильно устала, а Гришатка дрыхнет без задних ног, вот я и пришел. На лампе стекло вон как закоптилось… Я фитиль привернул. Тебе сегодня было очень плохо, папа… Ты бредил. Будто бы даже с дядей Пашей разговаривал…

— Вот видишь, — вздохнул отец и, помолчав, спросил: — Скажи, ты на меня не обиделся?

— За что?

— За мои слова о Пушкине, что он в тринадцать лет стихи писал лучше.

— Почему же я должен был обидеться? Пушкин и я — смешно. На правду нельзя обижаться.

Отец раскашлялся и схватился за грудь.

— Это только говорится так. На самом же деле люди обижаются на правду, да еще как. И обрати внимание, чем убедительнее горькая правда, тем сильнее обижается на нее человек. Это потому, что сама природа заложила в нем страсть к эпикурейству. Он любит нежиться и не любит страдать, а тем более отдавать свою жизнь даже за самых близких.