А важен талант ли, когда смерть в смятенье,
Забыв убивать, в миг короткий затишья
Солдату, сама от войны в обалденье,
Оставила четверостишие?
НОЯБРЬ
Ноябрь во мне не только в ноябре.
Он в памяти моей во всех сезонах.
Внезапно возникает он, как бред
В кошмарах, ужасах, ночах бессонных.
Над танком пламя. Я стою живой
Под ливнем проливным, огня слабее.
Аккумулятор грохнул под кормой,
А может все четыре, что вернее.
Три друга догорают в нём сейчас –
Со мной в закланье бывшие мужчины.
Какой мне срок отпущен Тем, кто спас?
Начальству нужен командир машины.
Бывали дни, не лучшие, чем тот,
Но он подробен памятью кричащей.
Ноябрь потому меня гнетёт,
Что память окликает чаще, чаще.
***
Не очень долог путь к прощальной паре слов.
Порядочность велит со всем считаться.
Веду подсчёт всех неуплаченных долгов.
И тороплюсь быстрее расквитаться.
Среди наваленных незавершённых дел
Нет ничего покáянья важнее.
За старые грехи покаяться успел,
А новых совершить я не успею.
Июнь-ноябрь 2016
Таким он и остался в своих последних стихах, мужественным, гордым, сохранившим чувство юмора, всем смертям назло..
Прочтите его рассказ «Свобода выбора». Он не публиковался ранее. К сожалению, Ион Лазаревич уже новых рассказов не пришлет.
Владимир Янкелевич
Последняя ночь моей недолгой жизни. Последние минуты. Я хотел успеть попрощаться со всем, что так любил. Даже с тем, что ненавидел.
Там, недалеко, по правую руку, спит невидимое в темноте Море соли. А за ним — горы, с которых по пути в Ханаан спустились мои предки, сыны Израиля. Внизу, у подножья крепости, спит римский лагерь. Только часовые, освещенные факелами, шевелятся между шатрами. Спит ненавистная башня, выросшая до уровня стены на горе. Римляне гибли от наших стрел и упорно возводили ее, чтобы проломить стену и добраться до нас. Завтра они доберутся. Но ни одного еврея они не уведут в рабство.
Я хотел попрощаться с Иудейской пустыней. За три года войны в этой крепости я изучил каждую складку гор, каждую морщину расщелин, по которым зимой бешеные потоки рыжей воды низвергаются к Морю соли, Я даже был уверен в том, что отличал одну ящерицу от другой, что узнавал их, когда из-под камней они выбирались погреться на солнце.
Солнце… Я больше не увижу его. Может быть Господь наказал меня за то, что я проклинал солнце, когда оно немилосердно жгло меня на стене крепости, когда у меня не было времени вытереть пот, выедавший глаза, мешавший прицелиться в римлянина, взбиравшегося на нашу гору.
Кто знает, за что наказал меня Господь? И можно ли было придумать наказание страшнее этого?
Яир отобрал меня в десятку последних, кто останется в живых в нашей крепости.
Только что мы попрощались с родными, с друзьями, с воинами, с которыми еще в Иерушалаиме плечом к плечу сражались против римлян, а здесь за три года обороны крепости стали роднее родных.
Мы убивали их, стараясь не плакать. Они умирали, стараясь не кричать.
У нас не было другого выхода. Завтра, нет, уже сегодня, — уже бледнеют звезды и над Моавом рождается утро, — римляне из башни проломают стену. Воины могли бы погибнуть в бою. А что будет с нашими женами и детьми? Мы перестали быть рабами, когда Моше вывел наших праотцов из Египта. Мы не хотели, чтобы наши жены и дети снова стали рабами.
Лучше увидеть мою Ципору и маленького Давида мертвыми, чем в римском рабстве.
Я не увидел их мертвыми. Я убивал в соседней пещере. Я не знаю, кто из моих друзей убил Ципору и маленького Давида.
А сейчас Яир убьет меня, и восьмерых моих друзей, и убьет себя.
Яир всегда любил меня. И я любил Яира. Ему нравились мои песни. Странно. Яир — герой. А песни у меня грустные. Песни о войне.
Я хотел сочинять псалмы, как у царя Давида. Но у меня почему-то получались грустные песни о войне. Сочинять я начал только здесь, в крепости.
В бою я умел прятать свой страх. Друзья считали меня смелым. Даже Яир. А из песен проступал мой страх. В песнях я был обнаженный, как новорожденный.
Вот этот короткий римский меч, на котором еще не свернулась кровь евреев, кровь самых близких мне людей, я однажды взял, чтобы доказать самому себе, что я не трус.
Читать дальше