Говард Фаст - Спартак

Ему понравилось наблюдать за Спартаком, когда он передавал ему Варинию, говоря: «Это партнерша. Вернешь ее с ребенком или нет, как тебе будет угодно. Заставь ее повиноваться тебе, но не причиняй ей вреда и не калечь ее». Вот что он сказал Спартаку, стоящему молча и бесстрастно, спокойно глядя на Германскую девушку. В то время Вариния была некрасивой. На ее лице было две длинных царапины. Один глаз украшенный желто — фиолетовым синяком опух и закрылся, были еще зеленые и пурпурные синяки на лбу, шее и руках.

— Смотри, что ты получаешь, — сказал Батиат, срывая и без того разорванное платье с той, которую он отдавал, а затем она стояла обнаженной перед Спартаком. В тот момент Спартак увидел ее и полюбил, и не за наготу, но потому что без одежды она вообще не была обнаженной, не пресмыкалась и не пыталась прикрыть себя руками, но стояла просто и гордо, не показывая боли, обиды, не глядя на него или на Батиата, но погруженная в себя, с ее видением и ее душой и снами, содержащая все эти вещи, потому что она решила отдать жизнь, которая ничего больше не стоила. Его сердце устремилось к ней.

В ту ночь она спряталась в дальнем углу его камеры, и он оставил ее в покое, не сделал никаких шагов к ней, кроме как спросить ее, когда она немного успокоилась, «Ты говоришь на латыни, девочка?» — не отвечает. Тогда он сказал: «Буду разговаривать с тобой по-латыни, потому что я не говорю по-германски, теперь наступает холод ночи, и я хочу, чтобы ты легла на мой тюфяк, девочка», — от нее опять не было ответа. И он подтолкнул к ней соломенный тюфяк, и оставил его между ними, а утром он был не тронут, и они оба спали на каменном полу. Но это была первая заботливая доброта, с которой Вариния столкнулась с тех пор, как ее захватили в германских лесах за полтора года до этого.)

И в эту влажную ночь, превратившуюся в утро, память об этой первой ночи, возвращается к ней, и с памятью идет от нее к мужчине спящим рядом с ней, такая волна любви, которую он должен был чувствовать, нужно было быть камнем, чтобы не ощущать ее. Он шевелится, и внезапно открывает глаза, видя ее в тусклом полумраке зари, но видя ее целиком своим внутренним зрением, и еще не проснувшийся, он прижимает ее к себе и начинает ласкать.

— О, мой дорогой, мой дорогой, — говорит она.

— Позволь мне.

— А где ты найдешь сегодня силы, мой возлюбленный?

— Позволь мне, я полон сил.

Затем она лежит в его объятиях, слезы текут молча.

Утром — сражение, оно носится в воздухе и повсюду, и каждый из двухсот и некоторые умудренные гладиаторы знают и отвечают на взволнованные расспросы. Две пары будут обливаться кровью на песке, потому что двое молодых людей приехали из Рима с большими деньгами и жаждой острых ощущений. Два Фракийца, Еврей и Африканец, и поскольку Африканцы обучены работе с трезубцем, шансов не будет. Многие ланисты такого бы не разрешили, даже если вы разводите собак, вы не ставите собаку против льва, но Батиат сделает что угодно за деньги.

Чернокожий Драба, пробуждается этим утром, и говорит на своем собственном языке, — Приветствую тебя, день смерти. Он лежит на своем соломенном тюфяке и думает о своей жизни. Он размышляет над странным фактом, что у всех людей, даже самых несчастных, есть воспоминания о любви и заботе, о поцелуях и играх, радости, песнях и танцах, и все люди боятся умереть. Даже когда жизнь ничего не стоит, мужчины цепляются за нее. Даже когда они совершают одинокий и долгий путь от дома, лишенные всякой надежды на возвращение в свои дома и подвергаются всякому унижению, боли и жестокости и откормлены как холеные звери и тренировались, чтобы бороться для развлечения других, даже когда это так, они все еще цепляются за жизнь.

И он, который когда-то был честным поселенцем, с домом, женой и своими детей, голосом, к которому прислушивались в дни мира и чествовали в дни войны, — тот, у кого было все, кому теперь дали рыболовную сеть и рыболовные вилы и отправили на бой, чтобы люди могли смеяться над ним и хлопать ему в ладоши.

Он шепчет пустую философию своего класса и своей профессии: «Dum vivimus, vivamus».

Но он пуст и безутешен, его кости и мускулы болят, когда он встает, чтобы начать свой день и заставить свое тело и ум решить задачу убийства Спартака — которого он любит и ценит здесь выше всех других белых людей. Но разве не сказано, — Гладиатор — не заводи друзей гладиаторов.

Сначала они пошли в ванны, все четверо шли в молчании. Разговоры были бесполезны, потому что им не о чем было говорить, а так как они будут вместе до тех пор, пока не выйдут на арену, разговаривая они только ухудшат ситуацию.