Николай Дубов - Колесо Фортуны

— Я присягал не только императрице! Цари меняются, вера и отечество остаются!

— Похвально, похвально, что пан такой патриот!..

Тогда оставайся просто при моем дворе, найдем пану какое-нибудь занятие…

— Это не годится, князь, — сказал Сеи-Жермен. — Не знаю, есть ли у вас свои соглядатаи в России…

— А мне зачем? Пускай за мной москали подглядывают, если им нужно.

— Не сомневаюсь, что они подглядывают. И конечно, узнают, как появился при вашем дворе наш юноша. Это может ему очень повредить, когда он вернется в Россию.

— Вернусь ли?

— Если пан-граф говорит, значит, так и будет! — сказал Радзивилл. — Он все знает наперед. Неизвестно, кто пану-графу служит — бог или черт, — но все его предсказания сбываются. Если б я мог удержать пана-графа при себе как астролога, я бы правил миром. Беда только, что пана нельзя удержать — пан проходит и через каменные стены…

— Вы сильно преувеличиваете, князь, — сказал СенЖермен, — но удержать меня действительно нельзя, когда я этого не хочу… Однако вернемся к нашему юноше.

— Если нужно его просто спрятать, то у нас на Литве есть такие углы, где, по-моему, кроме упырей и вурдалаков, никто и не живет…

— Это уж слишком, — сказал Сен-Жермен. — Наверное, найдутся и не столь глухие. Все-таки мой юный друг привык к просторам…

— Э, пане-коханку, просторна только родина, а чужбина, как ни велика, а все пришлому тесна… Так что же с ним делать?

Князь снова ухватил клок чуприны и, раздумывая, подергивал его.

— А что, если на Волынь? — сказал Доманский, который стоял на своем обычном месте, возле двери. -

Хорунжий Харкевич жаловался, там после какого-то родича его жены фольварк остался без присмотра, а ему самому никак не выбраться… Вот и послать туда пана корнета, пускай присмотрит за хозяйством.

— Светне! — воскликнул Радзивилл. — И воевать не надо, и не будет пан без дела околачиваться.

— А где это?

— Где-то под Житомиром, — сказал Доманский. — Там и до Киева близко, миль двадцать с гаком. По вашему счету, верст сто пятьдесят…

— Так что при случае, — подхватил князь, — сможет пан ездить в гости до своих москалей… А? — Ганыка просиял. — Объявим для порядка пана, ну… скажем, внучатым племянником пани хорунжевой — святая церковь нам простит! — выправим подходящие бумаги, обрядим, как заправского шляхтича, дадим добрых коней и — гайда!.. Пан доволен, пане-коханку? — повернулся князь к Сен-Жермену.

— Важно, доволен ли наш корнет? — сказал тот.

Ганыка обрадованно закивал.

— Пусть бог вам заплатит! — растроганно сказал он.

Радзивилл, прищурив левый глаз, усмешливо посмотрел на него.

— Бог платит, только не каждую субботу… Кто знает?

Еще, может, и я к пану за помощью прибегу! — сказал он и засмеялся, довольный своей шуткой.

Битого тракта из Литвы на Волынь не было, да, в сущности, и вовсе не было дорог, если не считать не во всякую погоду преодолимые проселки. Леса сменялись болотами, болота лесами, а то и прихотливо перемешивались между собой, особенно когда пришлось перебираться через Припять и ее бесчисленные притоки. Только от Коростеня стало повыше и посуше. Ганыка и его слуга миновали Житомир, когда в Петербурге уже хлестали дожди, а здесь был разгар бабьего лета и по воздуху плыли белесые нити паутины.

За полдень они подъехали к Соколу. Еле езженный проселок все время шел на подъем, и, достигнув вершины, Ганыка остановил коня. По сторонам дороги высились могучие стволы дубравы. Она ниспадала вниз по изволоку, и отсюда, с вершины, была видна узкая пойма Сокола, разбросанные у берега несколько хат под бурыми соломенными крышами, а за рекой вздымалась стена грабового леса. С запада наплывала грозовая туча. Хутор еще был освещен солнцем, но лес уже накрыла густая тень, он был непроницаемо черен и жуток. За ним, где-то поблизости, находились Семигорье и фольварк пани хорунжевой.

Прогремел гром. Он прогремел замедленно и тяжко, будто там, за черной синевой, рухнуло и укладывалось что-то огромное, громоздкое, не уложилось сразу и потом, рокоча и погромыхивая, долго и медленно доукладывалось.

Ганыка с тоской смотрел на мрачную стену леса, на разбросанные внизу жалкие лачуги. Ему подумалось, что вот так и его судьба — все в ней было ясно и радостно, как солнечный день, потом все рухнуло, и совершенно неизвестно, как сложится дальше, да и сложится ли?..

Был Петербург, свой полк, родная речь, родная земля, и вдруг не стало ничего, кроме никчемного железного кольца, этой дичи и глуши в чужом краю, среди чужих людей…