Ольга Адамова-Слиозберг: Путь

Не следовало бы Вам в слишком сильных выражениях хвалить лагерный труд как «спасение». Раз Вы поняли, что Ваш с/х труд был нетипичен для лагерей, то и не надо гимна. Не «3–4» сезона мог выдержать мужчина в забое, а 1–2 месяца (читайте Шаламова).

Есть мелкие неточности: в теплушке с Гинзбург 40 или 70 ехало? (противоречите друг другу). В Суздале по Вашим датам Вы пробыли 1, а не 2 месяца (10 мая — нач. июня). Кошевой, похороненный в Соловках, помнится не в 25 лет был посажен, а лет в 85 и отбухал 25.

Теперь еще одно важное. В таком весьма невыдуманном произведении, как Ваше, хотелось бы иметь побольше имен собственных (современная литература очень любит факт и протокол). Где можно — восстановите их. Где никак нельзя из-за обид — дайте инициалы или смените лишь часть имени-фамилии и тут же оговорите в сноске (историкам легче будет восстановить).

Моя личная просьба: если можно — расшифруйте мне такие фамилии:

Мария Вартанян

Лиза Цветкова

Женя Соболь (и Петров)

Мотя-«Эдисончик»,

и при этом укажите: могу ли я привести в весьма общем рассуждении их высказывания или элементы судеб? В каком сокращении я их могу при этом назвать?

И уж во всяком случае я не понимаю мотивов, по которым Вы не упоминаете автора и название той книги, которая была в тюрьме БУЛЫЖНИКОМ, положенным в Вашу протянутую руку? Так, все углы обходя, мы никогда не поймем, не оценим и не исправим своей истории.

Желаю успеха в окончании Вашей работы!

16 июля 1989 года

Милейшая и глубокоуважаемая Ольга Львовна!

Огромное спасибо Вам за страницы воспоминаний «Путь», вышедшие у нас в № 7 «Дружбы народов»!

Среди всех публикаций такого рода у нас и в других изданиях, я считаю Ваше слово особо важным в нашей истории и особо весомым.

Поэтому я позволил себе написать маленькую врезку к Вашей публикации.

Что пожелать Вам?

Конечно, здоровья и добра, чего нам всем так не хватает.

И хочется увидеть ваши воспоминания изданными полностью, отдельной книгой!

<���…>

Всех возможных благ Вам!

Мемуары Ольги Львовны Адамовой-Слиозберг я читал одним из первых, по мере их написания. До появления Солженицына я вообще считал, что это лучшее из написанного о сталинских репрессиях и лагерях. Я и теперь не думаю, что это отношение было преувеличенным. Сейчас может показаться, что тогда, между смертью Сталина и XX съездом, не появлялось ничего на эту тему. Не появлялось только в печати. Москва завалена была рукописями мемуаров, рассказов, пьес на тему о репрессиях, о годах сталинщины. Были среди них и интересные вещи. Но и на этом фоне мемуары Ольги Львовны для меня выделялись. И дело не в том, что она была моим старым другом по Караганде, где она жила в ссылке, а я — в некоторой полуссылке (не имел права жить в Москве и в культурных центрах). Дело в самом характере этих мемуаров. А может быть, и в самой судьбе Ольги Львовны.

В основном ходившие в «самиздате» мемуары начала 50-х писались противниками Сталина или людьми, которых он, так сказать, обманул. Писались людьми, так или иначе вовлеченными в политическую жизнь.

Ольга Львовна никакого отношения к политической жизни не имела. Никакие нереализованные политические амбиции ее не волновали. Она была просто интеллигентной женщиной, матерью своих детей. Как и ее муж, доцент университета, она была беспартийной.

Но когда ее привезли на Лубянку, неожиданно для нее оказалось, что она участник заговора, имеющего целью убить не кого-нибудь, а именно Лазаря Моисеевича Кагановича. Быть может, «наверху» шло распределение благ; возможно, Кагановичу в награду за верность такой заговор полагался как именинный пирог (должны же были за верными охотиться враги!). И ее, как крупного деятеля, осудили на восемь лет тюрьмы и отправили на Соловки.

После были и другие тюрьмы, и лагеря Колымы, повторный арест и ссылка в Караганду. И везде были люди, везде было страдание. И на все она смотрела с человеческой точки зрения, глазами не политика, а просто человека. Впрочем, не просто человека, а человека определенной художественной культуры. Это и отразилось в ее мемуарах. Через них проходят совершенно разные люди, которых свела беда: коммунисты, беспартийные, уголовники, крестьяне, верующие и неверующие. И все для нее были прежде всего страдающие люди. И во всех она видела их человеческое, когда раздавленное, а когда и устоявшее. Такими они отражались в ее доброжелательных глазах, такими они и вступили на страницы ее мемуаров.