Гор Видал - Император Юлиан

Василий и Григорий поспешили откланяться. Григорий при этом был особенно любезен и предложил сопровождать меня на все лекции в Академию и быть моим гидом. Не менее любезен был и Василий, хотя он сразу предупредил, что сможет составить нам компанию только в исключительных случаях.

- В моем распоряжении всего лишь несколько месяцев, - пояснил он, - а затем - домой, в Кесарию, так что мне предстоит работать не покладая рук, тем более что я опасно болен. - Сморщившись, как от мучительной боли, он схватился обеими руками за живот. - Моя печень так горит, будто ее терзает ястреб Прометея!

- Так не стой на сквозняке, а то еще снесешь ястребиное яйцо! - не удержался я. Макрина с Проэресием отлично поняли мой намек и разразились веселым смехом. Василию моя шутка понравилась куда меньше, и я пожалел, что сострил, не подумав. Со мной это бывает, и хвалиться тут нечем. Григорий, горячо пожав мне руку на прощание, удалился вместе с Василием. Он, вероятно, до сих пор в страхе, как бы я не припомнил ему его слов. И напрасно: всему миру известно, что я не злопамятен!

За чашей вина Проэресий расспрашивал меня о делах при дворе. Он живо интересовался политикой; когда в знак восхищения его талантами мой двоюродный брат Констант хотел даровать ему почетный титул преторианского префекта, старый философ предпочел заведовать продовольственным снабжением Афин (важный пост, который Констанций приберегал для себя). Находясь в этой должности, Проэресий добился того, что в Афины стало дополнительно поступать зерно с нескольких островов. Нет нужды говорить, что он в глазах города - герой.

Поначалу Проэресий отнесся ко мне с подозрительностью. Несмотря на сердечность тона, он то и дело задавал мне вопросы, пытаясь выяснить, с какой целью я прибыл в Афины. Он говорил о величии Милана и Рима, кипучей жизни Константинополя, изысканной развращенности Антиохии, могучих интеллектуальных силах, собранных в Пергаме и Никомедии; он даже с похвалой отозвался о Кесарии - "столице словесности", как величает ее Григорий, причем без тени улыбки. Любой из этих городов, заявил Проэресий, должен был бы привлечь меня больше, чем Афины. На это я прямо ответил, что приехал повидать его.

- И посмотреть прекрасный город? - неожиданно вмешалась в разговор Макрина.

- И посмотреть прекрасный город, - послушно повторил я. И вдруг Проэресий поднялся на ноги.

- Пойдем прогуляемся у реки, - сказал он мне. - Вдвоем. На берегу Илисса мы остановились возле фонтана Каллирои - это нечто вроде маленького каменного островка, и впрямь похожего на фонтан: он круглый и с впадиной посередине, из которой бьет священный источник. Мы устроились среди высокой травы, пожухлой от августовского зноя. Листва высоких кленов закрывала от нас вечернее солнце. Уходящий день был прекрасен. Куда ни посмотри, повсюду на траве сидели и лежали ученики, одни занимались, другие просто спали, а на том берегу, над запыленными верхушками деревьев, вздымался Гиметт. Глядя на эту картину, я преисполнился ликованием.

- Мальчик мой, - обратился ко мне Проэресий, отбросив условности, как отец к сыну, - ты ходишь рядом с огнем.

Такого начала я никак не ожидал. Я растянулся на жирной бурой земле, а он, скрестив ноги, сел напротив меня, прямой, как древко копья, опершись спиной о ствол клена. Я смотрел на него снизу вверх и удивлялся, какой по-юношески крепкой и округлой была его шея, как тверды линии подбородка - и это в таком-то возрасте.

- С каким огнем? - спросил я. - Земным или небесным?

- Ни с тем, ни с другим, - улыбнулся Проэресий. - И даже, как говорят христиане, не с адским пламенем.

- В которое ты веруешь? - Я не знал, насколько искренна галилейская вера Проэресия, не знаю я этого и теперь. Он всегда оставался для меня загадкой. Мне трудно поверить, что такой замечательный педагог и знаток эллинской культуры может исповедовать их веру, но пути богов неисповедимы, и мы видим тому подтверждения каждый день.

- Думаю, к такому диалогу мы еще не готовы, - сказал он, указывая на бурную реку возле наших ног; от летней жары она заметно обмелела. - На этом месте, между прочим, происходит диалог Платона "Федр". Его герои многое высказали друг другу в тот день на этом берегу.

- Ты хочешь, чтобы мы уподобились Платону?

- Как знать. Возможно, когда-нибудь… - Он сделал паузу. Я ждал - так ждут знамения. - Настанет день, и ты станешь императором, - произнес он ровным голосом, будто констатируя очевидный факт.

- Но я к этому не стремлюсь и сомневаюсь, что это может когда-нибудь произойти. Не забывай: из всей нашей семьи остались в живых только я и Констанций. Мне предстоит разделить судьбу своих родственников. Поэтому я сюда и приехал: мне хотелось повидать Афины прежде, чем я погибну.