Константин Сергиенко - Белый рондель

Я прыгал через лавки, опрокидывал столы, но сил становилось всё меньше. Устали и противники, но азарт брал своё, я чувствовал, что непременно случится убийство.

— Остановитесь! — раздался вдруг чей-то голос.

Под сводами собора он прогремел с мощью трубы.

— Остановитесь, безумцы!

Мы разом опустили клинки. В глубине собора, рядом с мутно блистающей медью органа, кто-то стоял. Я вглядывался, но не сразу узнал его.

Звучала музыка. Он, этот человек, которого называли маэстро Тарвальд, играл на органе. Такой музыки я никогда не слыхал. Думаю, не слышали её Кавалек и Трампедах, даже Фробелиус был поражён могучим звучанием. Я бросил клинок и отёр лицо. Теперь мне казалось, что в соборе незримо вырос сосновый лес, стволы сосен были оранжевы от заходящего солнца.

Гремел орган, и звуки заполнили всё, не оставив места безмолвию. Я сел у стены, прислонившись затылком к холодному камню. Я так устал, а музыка была прекрасна. Зачем я скитаюсь по свету, стреляю, машу клинком, впутываюсь в интриги, влюбляюсь? Всё это не утоляет печаль. И только, быть может, мгновения, когда слышишь такую музыку, обещают надежду. Но я знал, мгновение пройдёт. Как я утомлён, да и раны, хоть и малые, беспокоят меня. Я встал и побрёл к выходу, у собора прилёг на траву. Где Трампедах и Кавалек? А мой Фробелиус?

Лёгкой походкой ко мне подошёл маэстро Тарвальд, но орган продолжал звучать.

— Однако я всё ещё слышу музыку, — сказал я.

— Так что же? — спросил Тарвальд. — Старый орган не прочь поиграть для себя.

— Уместно ли музицировать, когда вокруг пожар?

— Только во время пожара и можно играть. Как бы иначе извлечь звуки из ржавого, побитого инструмента?

— Но город горит.

— Иначе сказать, выгорает.

— Какая разница?

— В нем выгорает то, что должно сгореть. Огонь очищает.

— Огонь не разбирает правых и виноватых. Он пожирает всё.

— Отнюдь. Огонь оставляет в вас самое чистое. То самое, что не горит.

— Я так утомлён, маэстро. Смотрите, сколько на мне ран, а этот юнец Кавалек чуть было не проткнул мне шею.

— О, вам ещё рано утомляться. Впереди долгая жизнь. Только не забывайте иногда играть на органе. Какой регистр вам больше по душе, vox hoelesta или vox humana? [12] Так называются регистры органа.

— Я ничего в этом не смыслю.

— Научитесь.

Он встал и окинул взором горящий город.

— Славная ночь. Эта ночь, без сомнения, исполнена в ре миноре. Я поклонник этой тональности. До мажор слишком беспечен, си минор чересчур элегичен. Что касается молчания, которое вы со временем научитесь понимать, то в нем присутствуют все тональности сразу.

— Я не люблю молчания, — ответил я.

— А его не надо любить, в него следует погрузиться.

— Зачем?

— В этом смысл мировой гармонии.

Он подошёл к угасающему костру и некоторое время смотрел на бегущие в небо языки пламени.

— Зачем вы бросили в костёр свой плащ? Ведь он не горит.

— Я и сам не знаю, маэстро. Он вдруг показался мне тяжёлым.

Тарвальд вытянул плащ из костра.

— Он не горит, поскольку подарен мной.

— Вами? Но плащ подарил мне Хуан де Эспина!

— Хуан де Эспина всего лишь исполнил моё поручение. Плащ подарен вам для того, чтобы вечно гнать вас по свету.

— Много ли толку в скитаниях, маэстро?

— Несомненно! Перемещаясь в пространстве, вы колеблете струны, протянутые от неба к земле. Эти струны незримы, но они рождают музыку бытия. Благодаря таким, как вы, я надеюсь создать гармонию. Ваше назначение каждое лето направляться к Дерпту, минуя определённые города.

— А как же Анна, маэстро? Мне казалось, что я приезжаю сюда, чтобы видеть её.

— Анна… Молчи. Ты не всё ещё сделал.

— Но что я должен сделать, маэстро?

— Иди туда, — сказал он, указав рукой на епископат, — и соверши.

— Но что?

Он снова оглядел город.

— Не правда ли, оранжевый отблеск идёт ре минору? Вне всяких сомнений, эта ночь исполнена в ре миноре. Но мои неучи не признают тональностей, они играют каждый во что горазд. Эй, вы! — крикнул он.

И тут на поляну вышли разные звери, держа в руках кто дудочку, кто волынку, кто погремушку. Они расселись и некоторое время взволнованно переговаривались, поглядывая на маэстро.

— Нет, я не буду сегодня дирижировать, — сказал он.

Тогда вышла большая птица, взмахнула крылом, и они заиграли. Нет, право, это была приятная музыка. Лисицы играли на скрипках, волки дудели в трубы, медведь бил в бубен, а бобры звенели литаврами. И потом запели: