Владимир Микушевич - Воскресение в Третьем Риме

Только на следующий вечер я узнал, что этот знатный гость мосье Жерло – не кто иной, как Всеволод Викентьевич Ярлов. Мадам Литли так выговаривала фамилию Ярлов (Jarlov). Он приехал вместе с мадам Литли, снисходительно извинился за вторжение, снял пальто с каракулевым воротником, огляделся в поисках прислуги, но с подчеркнутой неуклюжестью сам повесил пальто на гвоздь в прихожей. Следом за ним вошел мой двойник в дубленке и, едва кивнув мне, принялся распаковывать разные целлофановые пакеты и кулечки. В них оказались всевозможные изысканные закуски, главным образом бутерброды и сэндвичи, как будто только что подобранные со столов на нескольких модных презентациях. Глянцевито отсвечивала черная икра, изысканно розовела ветчина, отливала янтарем заливна'я осетрина. Мой двойник деловито водрузил на стол бутылку виски, бутылку французского коньяку и бутылку бордо, потом аккуратно разрезал на ломтики специальным ножичком, извлеченным из кармана, огромный благоухающий ананас. Ярлов небрежно протянул ему со стола пару бутербродов, кажется, с ветчиной и с красной икрой, потом кивнул ему, указывая трубкой на дверь: «Хорошо, Федорыч, пока можешь быть свободен». Я забыл упомянуть, что стол был накрыт в комнате мадам Литли, так что я не знал, кто я здесь: все-таки гость или все-таки хозяин. Мосье Жерло развалился в покойном кресле моей тетушки, единственном в доме, не спрашивая разрешения, раскурил свою трубку и окутал душистым облаком дыма ароматические свечки мадам Литли. «Простая трубка, как у всех», – шевельнулась у меня в голове цитата из рассказа Эфенди Капиева, где шла речь, разумеется, о трубке Сталина. Я хотел было сказать, что у меня (у нас?) не курят, но спохватился: это должна была сказать дама, а она сама усердно затягивалась, присоединяя свои желтоватые колечки к щедрому серебристо-синему облаку Ярлова. Наконец, мосье Жерло вытер лысину надушенным, не иначе как батистовым платком и с преувеличенной, какой-то утробной любезностью обратился ко мне:

– Откровенно говоря, я приехал поблагодарить вас, Иннокентий Федорович, за вашу высокоталантливую и в высшей степени уместную рецензию в «Лицедее».

Я промямлил что-то вроде вежливого «спасибо». Признаюсь, я никак не ожидал от главного режиссера «Реторты» благодарности за свой опус. Мосье Жерло угадал мою мысль:

– Понимаю, у вас были основания ждать от меня… несколько иной реакции. Но, поверьте, дело тут даже не в моем сердечном расположении к вам. (Ярлов до краев налил мне чайный стакан французского коньяку) Дело в том, что вы действительно сыграли мне на руку Собственно, если бы вы не написали вашу рецензию сами, я вынужден был бы заказать нечто подобное и, признаться, уже сделал это, но результат не идет ни в какое сравнение с вашим и не заслуживает опубликования, хотя заплатить за добросовестную работу мне пришлось столько, сколько я обещал. Но, как поется в популярной песне, «мы за ценой не постоим». Кстати, сколько вы получили за ваш шедевр? Молчите? Можете не отвечать. Я умею уважать коммерческую тайну (Мосье Жерло снисходительно хихикнул. Похоже, он знал, что я не получил за мою рецензию ничего.) А вот нам на культуру денег не жалко, как говорил товарищ Сталин. Но мы еще вернемся к этому вопросу Понимаете, театр «Реторта» вовсе не нуждался в так называемой положительной рецензии. Положительная рецензия – лучший способ отвадить зрителя от спектакля. По мне, уж лучше грубая ругань, но хамством, знаете ли, в наше время тоже никого не удивишь и в театр не привлечешь. Мы, правда, не нуждаемся в том, чтобы к нам привлекали публику Мы нуждаемся в том, чтобы к нам привлекали внимание. А для этого нужны толки, толки, толки, и вы нас ими обеспечили, надо отдать вам справедливость.

– Да газету «Лицедей» и не читает никто, – робко вставил я.

– Так было до вашей рецензии. А теперь «Лицедея» читают из номера в номер, и в каждой строке выискивают «намеки тонкие на то, чего не ведает никто», а вернее, на то, что все изведали чересчур хорошо, на своей шкуре, так сказать.

– Что вы имеете в виду?

– Конечно, иноплеменных мясников, что же еще. Вы очень кстати их упомянули. Весь спектакль был рассчитан на то, что вы это сделаете. Или кто-нибудь, кроме вас, но все остальные сделали бы это хуже, топорнее. Согласитесь, у Чудотворцева и Верина не было возможности даже на нашей сцене одновременно говорить то, что они говорили тогда и сейчас.

– А это все-таки они говорили?

– Разумеется, они. Вам-то подобный вопрос, я бы сказал, не к лицу.