Михаил Шишкин - Взятие Измаила

Я вежливо поблагодарил и отказался, сославшись на то, что у меня конкретное задание. Когда я высказал желание просто прогуляться в одиночестве по городу, он сразу бросил взгляд на инструктора, сидевшего у дверей на краешке стула:

— Вот и прекрасно! А Александр вас проводит! Покажет вам наш красавец!

Он снова стиснул мне руку и, стараясь дышать в сторону, пожелал:

— И огромных вам творческих успехов! А журнал ваш читаем и любим! Отличный журнал! И очень нужный! Особенно сейчас!

Я пошел к выходу, и стекло шкафа с какими-то переходящими кубками отразило, как первый погрозил инструктору кулаком.

Когда мы вышли, широкую площадь перед обкомом уже заливало морозное северное солнце. Воздух цапал за нос и уши.

Отделаться от инструктора не удалось.

— Вы поймите, Михаил, — сказал он доверительно, — я ведь за вас отвечаю.

Делать было нечего, пришлось гулять вдвоем. Шли не спеша мимо сугробов выше людей и мимо людей угрюмее сугробов. Дома были обыкновенные, сталинской застройки. Я сказал, что хочу посмотреть старый город, что-нибудь, что еще сохранилось с герценовских времен, и Александр повел меня к Преображенскому монастырю.

По дороге он вдруг спросил меня:

— А что там у вас в Москве творится с нацистами?

— С нацистами?

— Ну да, с нацистами.

— Не знаю. А что?

И он рассказал мне, что весной к ним поступило из Москвы распоряжение во что бы то ни стало предотвратить выступление нацистов, ожидавшееся 20 апреля, в день рождения Гитлера. Что за нацисты, откуда взялись — никто не понял, но раз пришло распоряжение, нужно выполнять. Создали штаб, созвали актив, составили план мероприятий. Отменили 20 апреля занятия в школах, чтобы дети сидели дома и не выходили на улицы. Провели на всех предприятиях и во всех учреждениях закрытые партсобрания, мобилизовали общественность, дружинников, создали отряды добровольцев. В назначенный день милиция оцепила весь центр, туда пускали только по специальным пропускам. Слухи сделали свое дело, и на улицы вышел весь город, пришли все школьники и пэтэушники с велосипедными цепями — бить гитлеровцев. Началась давка. Милиция стала разгонять толпы. В панике стали топтать друг друга. Были жертвы — двух мальчишек задавили.

— И вот мы все никак не можем понять, — говорил Александр, — что это у вас там в Москве за нацисты объявились?

В Преображенском монастыре жили. Во дворе висело задубевшее белье. По углам дымились на морозе помойные кучи. С купола кафедрального собора, обшарпанного, поросшего березками, странно полусвешивался сбитый крест — висел на луковке вниз головой, будто убитый, зацепившись ногой за стремя, разбросал руки.

В УАЗе было жарко натоплено, и меня быстро сморило после бессонной вагонной ночи. На укатанном снежном шоссе укачивало, как на волнах. На какую-то минуту в полудреме представилось, что это не обкомовский УАЗ, а кибитка мчит меня куда-то версту за верстой — и вот сейчас перебежит дорогу шальной заяц, и возница посмотрит испытующе на меня, мол, что, поворачивать? А я ему: «Пошел!» И мы поедем дальше, навстречу морозному, скрытому вон за тем ельником будущему.

Потом шофер включил магнитофон, и запела Пугачева.

Пугачевская кибитка… Заячья шинель…

Я заснул.

— Слышь, корреспондент, приехали! — шофер ткнул меня в бок. — Облянищево.

Он произнес название деревни с ударением на «бля».

Засыпанные снегом избы. Собачье дерьмо на подтаявшем насте. Дымы, подпирающие низкое небо.

— Что это? — спросил я, глядя на избу с флагом, у которой мы остановились.

— Начальство. Вас там ждут.

Из избы выбежали несколько человек в телогрейках и ушанках. Меня потащили, отнимая сумку, в дом.

В комнате, обклеенной графиками и плакатами, какой-то щуплый человечек с лицом, как жеваная бумага, наверно, их начальник, осклабившись и клацая остатками черных зубов, подталкивал ко мне такого же щуплого, с таким же изжеванным лицом и с такими же черными зубами. При этом что-то тараторил, прикусывая окончания, так что я скорее догадывался, чем понимал. Наверно, он хотел сказать:

— Вот он, наш герой! Серега, не робей! Корреспондент тебя не съест!

Все гоготали.

И опять эти люди в телогрейках показались мне братьями — все с жеваными лицами, щуплые, беззубые, осклабившиеся.

Серега повел меня по узкой утоптанной тропинке между сугробами и поваленными заборами к своей избе.

Он жил вместе с матерью, такой же щуплой, жеваной и беззубой. В комнатке с низким потолком и крошечными окошками было жарко от печки и пахло чем-то деревенским.