Михаил Шишкин - Взятие Измаила

Вечером мы пошли в театр. Гастролировал Художественный, давали «Чайку». Когда на сцене хлопали дверью, декорации качались. Тригорин с самого первого действия чихал и сморкался, а к финалу и Дорн зачихал. Он стоял у самой рампы, и рядом с его лицом бил прожектор. Когда чихнул, то брызги изо рта вспыхнули, как сноп искр. И когда в походной аптечке что-то лопнуло, и Дорн, перелистывая журнал, сказал Тригорину, что это Константин Гаврилович застрелился, он опять чихнул, и даже когда занавес опустился, со сцены еще доносилось приглушенное бархатом чихание и кашель.

Выходя, я подумал, что вот эту табличку «Вход в кресла», наверно, видел еще Гоголь.

Я хотел сразу направиться в гостиницу, но Лариса Сергеевна предложила еще немного пройтись. Мы вышли к Летнему саду, залитому странным северным светом с неба, совсем не ночным, но и не дневным, белая ночь была скорее желтоватой, стеариновой. Лариса Сергеевна шла вдоль ограды, выстукивая зонтиком решетку, и мимо нас двигался парк, наполненный стеарином и статуями. Вот где, оказывается, бежал некогда Лот со своими непослушными женами.

В номере Лариса Сергеевна надела домашние туфли с помпонами на носках. Я сбросил пальто и шляпу на пол — она подняла, повесила на вешалку.

Расчесываясь перед зеркалом, она вдруг сказала:

— Зачем я тебе? Тебе нужна женщина клейкая и стремительная, а в этих глазах, посмотри, ни горения, ни бунта.

Я подошел сзади и расправил ей плечи:

— Не горбись!

В ту ночь я спросил, откуда у нее шрамы на ногах, и она рассказала, что много лет назад у нее был любовник, отец Кости. Когда он ее бросил, узнав о беременности, она в отчаянии стала резать себе ноги, видя в них источник своего несчастья. Она рассказывала, улыбаясь.

Я целовал эти шрамы на ее ногах. И вмятинки на голове. И сказал:

— Я просил.

Она не расслышала:

— Что?

— Пустяки. Неважно.

Прежде чем заснуть, я намотал прядь ее волос на свой мизинец — как когда-то много лет назад с одной рыжеволосой девушкой.

Я лежал в полудреме, когда она вдруг прошептала:

— Я хочу с тобой шить.

Я ничего не понял:

— Что?

Снова шепот:

— Я хочу, чтобы мы вместе шили.

— Что шить?

Она засмеялась и крикнула мне прямо в ухо:

— Я хочу с тобой вместе жить!

И добавила, глядя за окно:

— Ждать тебя, если поздно придешь — лежать, прижав к груди твою пижаму. Придешь — она будет теплой.

Я проснулся среди ночи оттого, что она шмыгала носом и чуть слышно всхлипывала. Я сделал вид, что сплю. Через какое-то время Лариса Сергеевна затихла, а я лежал и смотрел на тускло мерцавший потолок, комната понемногу пропитывалась светом. Было слышно, как люстра перезванивается с ночным трамваем, как трубят рожки поздних автомобилей. Хотел крови комар-пискля. Затекла нога — будто лежал на рассыпанных граммофонных иголках. Все думал об Анечке — как там она?

Вспомнилось, как мы с ней вальсировали. В последнее время она полюбила танцевать. Требовала без конца, чтобы ей заводили пластинку. Танцевала одна, сидя и раскачиваясь, или стоя — кружилась на месте. Тело движется в ритм, руки танцуют, пальцы выделывают фигуры, как у индийских танцовщиц, при этом чудо мое улыбается, сияет, излучает счастье. Больше всего ей нравится танцевать со мной, когда я беру ее на руки. Мы вальсируем с ней щека к щеке, ее кулачок крепко схватился за мой большой палец, другая рука обхватила мою шею. Раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три — на мне полковничий, белый по кавалерии мундир, короткие белые чулки и бальные башмаки. Ее лицо, готовое на отчаяние и восторг, освещается счастливою благодарною детскою улыбкой, ее ножки в атласных туфельках быстро, легко и независимо от нее делают свое дело. Оркестр гремит. Мы кружимся по зале, и ее лицо сияет восторгом счастья. Пластинка кончается. Я устаю держать девочку мою на руках и сажаю на диван. Ее взгляд говорит: я бы рада была отдохнуть и посидеть с вами, я устала, но вы видите, как меня выбирают, и я этому рада, и я счастлива, и я всех люблю, и мы с вами все это понимаем.

Утром я будто впервые увидел затоптанный блеклый ковер в палевых розах. Еще заметил, что у Ларисы Сергеевны пудра возле уха плохо стерта. А в ванной засорился слив — вынул и спустил в унитаз комки чьих-то волос.

Наутро с Балтики нагнало тучи, на улице нас встретил дождь, ветер — зонт выворачивало спицами наружу.

Опять пошли гулять по городу.

Спасаясь от непогоды, зашли в храм. Там было много народу — туристы, школьники или просто гонимые ветром вроде нас.