Колин Маккалоу - Песнь о Трое

— Да.

— Расскажи мне!

— Раньше времени? Эх, Диомед, Диомед! Даже тебе я ничего не скажу! Но время скоро придет.

— Заходи в дом и дай мне омыть твои рубцы.

Он рассмеялся:

— Они заживут.

На следующий вечер Неоптолем ужинал с нами.

— Неоптолем, у меня есть кое-что, что я должен тебе передать, — сказал Одиссей, когда с трапезой было покончено. — Это мой тебе подарок.

Неоптолем озадаченно посмотрел на меня:

— О чем это он?

Я пожал плечами:

— Об этом не знает никто, кроме него самого.

Он вернулся, везя на колесиках огромный треножник, на котором были разложены доспехи, которые Фетида выпросила у Гефеста.

Неоптолем вскочил на ноги, пробормотав что-то, чего я не понял, потом протянул руку и нежно, с любовью прикоснулся к кирасе.

— Я рассердился, — сказал он с глазами, полными слез, — когда Автомедонт рассказал мне, что ты выиграл их в споре с Аяксом. Но я должен просить у тебя прощения. Ты выиграл их, чтобы отдать мне?

Одиссей широко улыбнулся:

— Они тебе подойдут, юноша. Их следует носить, а не вешать на стену или тратить на родственников мертвеца. Носи их, Неоптолем, и, может быть, они принесут тебе удачу. Но тебе понадобится время, чтобы к ним привыкнуть. Они весят почти столько же, сколько ты сам.

В следующие пять дней у нас было несколько мелких стычек; Неоптолем попробовал на вкус своих первых троянцев и облизнулся. Он был воином, рожденным для битвы и жаждавшим ее. Его единственным врагом было время, и он это знал. Его глаза говорили всем нам, что он понимает, что ему суждено сыграть лишь маленькую роль в последних мгновениях великой войны, что лавровые венки плетутся для других, тех, кто выдержал все десять лет. И все же он имел решающее значение. Он принес надежду, ярость и новые силы; когда он проезжал мимо в колеснице отца и в отцовских доспехах, глаза воинов — мирмидонян, аргивлян или этолийцев, без разницы, — следовали за ним с собачьей преданностью. Для них он был Ахиллом. И все это время я продолжал наблюдать за Одиссеем, с нетерпением ожидая приглашения на совет.

Оно пришло спустя полмесяца после прибытия Неоптолема, с гонцом верховного царя: на следующий день, после полуденной трапезы. Я знал, что Одиссея пытать бесполезно, поэтому после нашего совместного ужина я напустил на себя совершенно безразличный вид и слушал, как он обсуждает какой-то предмет, играя словами также легко и ловко, как акробат своим позолоченным мячиком. Он ничуть не обиделся, только беспомощно рассмеялся, когда я с большим достоинством с ним распрощался. Мне хотелось пнуть его, но я до сих пор испытывал от той порки боль более сильную, чем он сам, поэтому я удержался; вместо этого я в самых нелицеприятных выражениях высказал все, что думаю о его предках.

Все пришли к Агамемнону пораньше, как псы на поводке, почуявшие свежую кровь, тщательно одетые в свои лучшие набедренные повязки и украшения, словно собрались на церемониальный прием в Львином зале в Микенах. У подножия Львиного трона стоял старший глашатай верховного царя, называя имена присутствующих помощнику, задачей которого было сохранить их в памяти для потомков:

— Царственный Агамемнон, верховный царь Микен, царь царей; Идоменей, верховный царь Крита; Менесфей, верховный царь Аттики; Нестор, царь Пилоса; Диомед, царь Аргоса; Одиссей, царь Внешних островов; Филоктет, царь Мелибеи; Еврипил, царь Ормениона; Фоант, царь Этолии; Агапенор, царь Аркадии; Аякс, сын Оилея, царя Локриды; Мерион, царевич Крита, наследник Крита; Неоптолем, царевич Фессалии, наследник царя Пелея; Тевкр, царевич Саламина; Махаон, лекарь; Эпей, инженер.

Царь царей кивком отпустил глашатаев и вручил жезл прений Мериону. А потом обратился к нам в самых высокопарных выражениях, какими делают церемониальные заявления:

— После того как Приам попрал священные законы войны, я поручил Одиссею, царю Итаки, измыслить стратегию, дабы взять Трою хитростью и обманом. Меня известили, что Одиссей, царь Итаки, готов сказать свое слово. Призываю вас всех в свидетели. Царь Одиссей, твой черед.

Одиссей встал, улыбнувшись Мериону:

— Подержи жезл за меня.

Потом он взял со стола в центре комнаты скатанный в трубку кусок мягкой светлой шкуры и подошел к стене, которую мы все хорошо видели. Там он развернул шкуру и надежно пришпилил ее к стене маленькими кинжалами, украшенными драгоценными камнями, воткнув их в каждый из четырех ее углов.

Мы, все до единого, недоуменно уставились на нее, гадая, не разыгрывают ли нас. На шкуре был рисунок, нанесенный толстыми угольными штрихами, без сомнения, сделанный очень удачно: что-то вроде огромной лошади, сбоку от которой была проведена вертикальная черта.