Филипп Эрланже - Генрих Третий. Последний из Валуа

«Пусть войдет! – кричит Генрих. – Если ему откажут, меня станут обвинять, что я не выношу монахов!»

Жак Клеман вошел, преклонил колено. Он подал письма королю и испросил дозволения сказать ему несколько слов наедине. Взгляды их скрестились. Генрих видел перед собой горящие глаза, бледное юное лицо и белое облачение Ордена доминиканцев, которое когда-то так нравилось надевать самому королю во время процессий. А молодой человек смотрел на изможденное лицо Генриха Валуа, на его рано поседевшие волосы… Король жестом отпустил всех и остался наедине с убийцей.

Оставшись вдвоем с якобинцем, Генрих узнает на одном из писем почерк президента парламента Арле и, вскрыв его, начинает читать. Клеман, по-прежнему коленопреклоненный, быстрым движением достает нож и вонзает его прямо в живот королю, чуть повыше пупка. Затем он застывает неподвижно, абсолютно убежденный, что стал невидимым. Генрих испускает крик: «Проклятый монах! Он убил меня!»

Король сам выхватывает кинжал из раны и наносит убийце удар в лоб. Вбежавшая стража хватает якобинца, Ла Гесль пронзил его шпагой, затем последовали еще несколько ударов. Жак Клеман стоически испускает дух, уверенный, что, безусловно, попадет прямо в рай.

Когда улеглось первое волнение, врачи успокоили придворных: рана неглубокая – несколько компрессов и его величество забудет об этой истории. Король Наваррский, спешно прибывший из Исси, находит короля в постели спокойным и диктующим своему секретарю Мегре длинное письмо, чтобы успокоить королеву, находившуюся в тот момент в Клемансо.

Подробно описав Луизе всю сцену покушения, король заканчивает: «Благодарение Богу, это пустяк, и через несколько дней я надеюсь быть здоровым». Постскриптум Генрих добавляет собственноручно: «Дорогая, я буду вести себя хорошо, моли Бога за меня и никуда не двигайся оттуда».

Успокоенный Беарнец уезжает.

Утро и первая половина дня проходит спокойно. А потом вдруг у раненого начинаются сильные боли и рвота. Врачи понимают: кинжал задел брыжейку и у короля внутреннее кровоизлияние. Генрих был обречен.

Новость эта ужаснула армию и привела всех в смятение. У постели больного собрались министры, генералы, придворные. Узнав о том, какой оборот приняли события, король Наваррский бросился обратно в Сен-Клу. Когда он вошел в сопровождении дворян-гугенотов в покои короля, Генрих сказал: «Брат мой, я умираю. Вы мой единственный наследник, но во Франции возможен только король-католик».

Помолчав, он добавил: «Я оставляю вам мою корону и моего племянника 20. Я прошу вас любить его и заботиться о нем. Вы, как и я, полюбите месье Бельгарда. Положитесь на него, он станет вам преданно служить».

Он приказывает войти всем военачальникам и наиболее видным придворным и встать около его постели: «Господа, – произнес Генрих, – я прошу вас, когда меня не станет, признать королем моего брата, стоящего тут, и сейчас же, в моем присутствии, принести ему клятву на верность».

В толпе придворных послышались сдержанные голоса протеста, почти возмущение: многие не могли себе представить на троне еретика. Генрих с трудом приподнимается на подушках: «Я вам приказываю», – говорит он.

На лице его появилось такое трагичное выражение, что никто не посмел ослушаться. Один за другим, канцлер, государственные секретари, маршалы, высшие должностные лица королевства склонялись перед Генрихом Наваррским, клянясь верно служить ему. Когда последний из них произнес заветные слова, раненый облегченно откинулся на подушки. Больше ему не в чем было упрекнуть себя – теперь он был спокоен за Францию и ее будущее. Чуть погодя новый страх овладел им: он испугался, что известие о его смерти даст наемникам повод считать себя свободными. Король отправляет Генриха Наваррского к немецким солдатам сказать, что он приказывает им оставаться на месте.

Когда стемнело, король отважно вступил в последнюю битву с ангелом смерти. Никто не может сдержать слез – дворяне, солдаты охраны, свита; даже король Наваррский, которого трудно заподозрить в излишней чувствительности, утирает слезу.

Около полуночи началась агония, а в два часа утра наступила смерть. Ему было тридцать семь лет, десять месяцев и двенадцать дней. А там, в Париже, уже начинали праздновать событие, которое будет стоить Франции еще девяти лет страданий.

Когда доброжелательные историки пишут о последнем короле династии Валуа, они обычно приводят слова Этуаля: «Из него получился бы прекрасный король, родись он в свое время». Или слова Обинье: «Генрих III был необыкновенно обходителен с близкими, любил литературу; он был либеральнее любого другого короля Франции и в молодости чрезвычайно отважен».