Юрий Крутогоров - Повесть об отроке Зуеве

— С какой насечкой?

— А с такой — другу Василию.

Жарко. Пыль по полколеса припорошила дорогу.

— По-о-олегче, братцы, — постанывал Ерофеев.

— Другой живот нарастет, — подбадривали егеря.

— Мне что — живот? Дончакам такое дело: было б ружжо. Мне пулю послать хоть с колена, хоть со спины. Лишь бы приклад ложился в руку.

— А вот в Сибирь-то придем, дак оженим тебя. Татарин лошадь зарежет, погуляем на свадебке. Татаре, ох, они голодны до конины. А обратно, от Китайской границы, вернемся, тут и малец поспеет — Ерофейчик…

Зуев поглядывал по сторонам. На тракте поговаривали: пошаливают разбойники. Шайка подвернется — под саблю бы лег, чтобы начальника защитить. Но, видать, по иным лесам шастали атаманы. Обоз ученый, какой прибыток?

Никита Соколов читал книгу. Всё про химию да про химию. Вальтер разглядывал цветной камешек. Поближе к глазу поднесет, отодвинет подальше — любуется. Шумский взбил сено, вытянул ноги, прикрыл веки.

— Дядь Ксень, об чем задумался?

— Колеса, крестник, слушаю. Скрип, скрип. Песня знакомая. Когда я был малой, как ты, отец, бывало, приговаривал: два братца век бегут, а два братца век догоняют. Вот и мы с тобой, как два братца, все догоняем и догоняем.

На лице Шумского такое выражение, будто он прислушивается, как два братца бегут, а два братца век догоняют. Не так ли он сам свой век догоняет, молодость, которая прошла в кунсткамере, среди мертвой натуры. Подрагивает скрипучая телега, колеса отсчитывают каждую рытвину. Неизвестно, куда повернулась его планида, а он своих лет не чувствовал, хотя и признался как-то Зуеву: годы его в обратную сторону покатились.

Близок Урал, а там и Сибирь.

По вечерам особенно ярко сиял натертый до блеска Млечный Путь.

До утра не сходил с неба Сатурн.

Над поймами кружились несметные стаи скворцов, ласточек.

— А скажи-ка, крестник, — привстает на локте Шумский, — с чего бы это Паллас завел разговор об Югорской земле? Не свернет ли к Ледяному морю по Оби?

— Вон чего из бороды выудил! — оживляется вольный казак Ерофеев.

— Ты, казак, мою бороду не трогай, — сердится Шумский. — Благодаря Христа, борода наша не пуста.

Зуев выщипывает воображаемые волосы из воображаемой бороды.

— Волос, волосок, ты подай голосок. Не пуста борода, кто без бороды — балда.

Шумский покашливает:

— Дите ты, Василий.

— Да гадал же я…

— И что нагадал? — спрашивает Ерофеев.

— Не свернем на Север. Восток Палласа манит.

— Жаль! — сокрушается вольный казак. — А так бы… меха, шкуры… Какие бы шапки пошили. В каких штормах на Каспии бывал, горцы в полон брали, а самоедцев не видал. Слыхал, идолам, проклятые, кланяются, оленью кровь живую пьют. Да и человечинкой балуются. А мне один дьявол. Кто на море бывал, тот страху повидал.

Вася спрыгивает с телеги, ноги тонут в пыли. Опять забирается на телегу. Шумский ощущал боком худое мальчишеское тело.

Зуевские речения, порой самые ребячливые, а порой по-взрослому осмысленные, его незащищенность и в то же время желание защитить другого трогали Ксенофонта Шуйского. Недавно прихворнул, так Васька ни на шаг.

В Васькином рундуке лежал протасовский лечебник. Крестник отыскал какую-то царь-траву, приготовил настой.

— Ну-ка, дядя Ксень, разевай пасть и бороду убери — поить буду.

Ночью у постели сидит:

— Чайком побалуешься?

Чу-у-дак! Стережет…

— Иди спать, дурень.

— После отосплюсь, ты лежи…

Зуев неосознанно искал в старике защиту. А какая от старика защита? Разве Никита Соколов иногда легонько стукнет мальчишку по затылку, чтоб не очень донимал, так Шумский мигом вскинется:

— Чего мальца забижаешь?

— Обидишь его, как же…

Чучельник в последнее время часто ободрял мальчика:

— Тебе на роду написано путешествовать.

— А как знаешь?

— Линия у тебя на лбу — путешественная.

Вася нащупывал на лбу путешественную линию, да так и не мог ее найти. Смеялся:

— Врешь ты все, дядь Ксень.

Телега осела — колесо соскочило.

Ерофеев спрыгнул на дорогу:

— Ремонт станем делать науке…

Паллас вылез из своей обшарпанной кареты, прошелся вдоль конного обоза, учиняя смотр команде. Распорядился о привале.

Вася мигом разжег костер. Паллас подсел рядом на сваленный дуб, собрал в ладонь круглых точеных желудей, любовался ими — на макушку каждого желудя напялена твердая щербатая шапочка.

— Петр Семенович, — спросил чучельник, — что же это за дело? Иди скоро — нагонит горе, иди тихо — нагонит лихо.