Леон Юрис - Суд королевской скамьи

Она держала меня при себе шантажом.

Она понимала, что больше всего на свете я боюсь одиночества. Именно оно, одиночество, толкало меня в объятия женщин, которые не волновали меня, или заставляло проводить вечера с... только бы избежать его.

Кроме того, она понимала, что больше всего на свете я люблю своих детей, Бена и Ванессу. Саманта преобразовала и эту любовь, и этот страх в постоянно висящую надо мной угрозу, что я останусь один, лишенный возможности видеть детей.

Самоуверенность заставляла ее все время повторять мне, что я совершенно свободен и вообще она ничего от меня не требует. И что я могу оставить ее с той же легкостью, с какой избавился от Лу Пеппера и Милтона Мандельбаума.

Когда я доходил до самых глубин отчаяния, когда , я испытывал депрессию и отвращение к тому образу жизни, который мне приходится вести, она прибегала к стандартной женской тактике, чтобы затащить меня в постель и продемонстрировать свою горячую любовь. Ко мне приходило умиротворение, подобно собаке, которую чешут за ухом. Саманта была очень хороша в постели и редко терпела неудачу в попытке смягчить мой гнев и мое отчаяние.

Два десятилетия я молил о чуде, которое изменит положение дел, когда в один прекрасный день она скажет мне, что наконец поняла, как я несчастен, что я должен продолжать свою войну с ветряными мельницами, а она будет рядом со мной.

Когда в Голливуде у меня чуть было не поехала крыша, я вернулся домой с выжатыми мозгами, моля ее сдать Линстед-холл в аренду, собрать детей и отправиться вместе со мной в ту далекую страну, которая волновала воображение писателя.

Кого я пытался обмануть?

Те несколько раз, что Саманта путешествовала со мной, она мучительно страдала от неудобств, от моего жесткого расписания, от тех обязанностей, которые ей приходилось выполнять. Все свободное время она проводила, бегая по магазинам. Вечерами меня настолько беспокоили мысли о бедной покинутой Саманте, сидящей в гостинице, что работа валилась из рук. И каждый раз я был вынужден смиренно молить ее о прощении.

Мне приходилось сидеть и писать в Линстед-холле. Я создал там эту кучу дерьма, «Местечко». Но Саманта заявила, чта мое присутствие в доме нарушает привычный порядок вещей и связывает ее по рукам и ногам. И ей всегда доставляло страдание принимать моих коллег и деловых партнеров.

И теперь, не веря своим ушам, я выслушивал ее. Она ничему не научилась за прошедшие- двадцать лет.

— Слава Богу, — сказала Саманта, — что у нас есть такие преданные друзья, как Лу Пеппер. Но из-за твоего отношения он попал в Лондоне в больницу с острым колитом.

Я не отрицал, что человек может получить приступ калита из-за чьих-то слов, но в случае с Лу Пеппером все было по-другому. Опередив меня, он вернулся в Лондон и уже обработал ее, в деталях изложив историю с Лаурой. Он убедил Саманту, что это новое предложение — самое важное событие в моей жизни, которое позволит вволю тратить деньги. Если она сможет уберечь меня от Лауры Альбы; в Лос-Анджелес я должен буду отправиться в ее сопровождении. Конечно, он хотел обзавестись союзником у меня под боком, чтобы тут же придавить меня, если я захочу сорваться с поводка.

Так что Саманта была готова даровать мне прощение и принести себя в жертву, разделив со мной кров в особняке в Лос-Анджелесе. Она долго и утомительно распространялась о своем плохом здоровье, о том, как много и тяжело она работает, как экономно ведет хозяйство и, наконец, как она неизменно поддерживает меня и ценит мои труды.

Ей и не нужно было говорить ничего иного, чтобы вывести меня из себя. Так и случилось. Посмотрев на нее, я понял, что ничего не изменилось. Саманта была столь же умна, как ее кобылы, и я сказал ей, что стал писателем не благодаря, а вопреки ей.

— Я хочу развестись, — заявил я.

Сначала Саманта хотела успокоить меня. За плечами у меня долгий полет, я очень устал и так далее, и так далее. Я продолжал настаивать на своем. Тогда она прибегла к тактике запугивания.

Меня ждет полное одиночество. Дети отвернутся от меня. Меня постоянно будет угнетать сознание собственной вины.

Когда она поняла, что ей не удалось переубедить меня, то впала в отчаяние.

— Я иду ко дну, Саманта. Если я буду продолжать этот образ жизни, со мной будет покончено. И я пришел к решению, мадам, — я отказываюсь вести эту войну.

И тогда Саманта, которая всегда подчеркивала свое бескорыстие, стала угрожать, что оставит меня без единого шиллинга.