Григорий Канович: СОН ОБ ИСЧЕЗНУВШЕМ ИЕРУСАЛИМЕ

Почти обрусевшие, говорившие на изуродованном чужбиной идише, выброшенные смерчем войны в иные пределы, где в слове "жид" умещались все познания о нашем народе, мы, его молодая, озябшая, изголодавшаяся поросль, бегали на еврейские литературные вечера, устраиваемые в послевоенном Вильно, восторженно принимали гостей из Москвы — Переца Маркиша и Арона Кушнирова, гордились тем, что рядом с нами живут такие замечательные поэты, как Авраам Суцкевер и Гирш Ошерович.

Из моей памяти никогда не изгладится ни с чем не сравнимое впечатление, которое на меня произвела читка поэмы Суцкевера "Кол Нидрей" моим дядей — дамским портным Мотлом Кановичем. В его доме на проспекте Сталина собрались любители еврейского театра и словесности: большеголовый, величественный, похожий на римского сенатора, глуховатый учитель Розенталис; черный, словно обугленный, резкий, как звук пожарной сирены, портной Догим; тишайший бухгалтер Упницкий, продолжавший везде и всюду что-то подсчитывать и проверять. Дядя Мотл, тщедушный, улыбчивый (дамским портным улыбка на роду написана), с выражением и несвойственной ему страстью читал поэму, только-только вышедшую из печати. Маленькая гостиная, в которой происходила читка, напоминала партер древнегреческого амфитеатра, а чтец — не щуплого портного, а античного оракула.

От его голоса дрожал воздух, дрожала вишневая настойка в графине, дрожали, как лилии, хрустальные фужеры, дрожала душа.

Слезы текли по щекам примолкших слушателей.

Плакал и я, хотя не очень-то понимал, над чем.

Слез в те времена хватало, и повод для них давали не только стихи.

Каждый новый год оборачивался новыми бедами.

Пришел страшный пятьдесят третий, грозивший всем евреям высылкой в Сибирь.

В еврейских домах сушили на дорогу сухари.

Из еврейских домов, как покойников, выносили еврейские книги.

Наспех, в сумерках, на пустыре недалеко от Лукишкской тюрьмы наши насмерть перепуганные соседи сжигали все еврейское, начиная от невинного, прекраснодушного Мапу и кончая хмурым и суровым Давидом Бергельсоном.

Шестнадцать томов дореволюционной еврейской энциклопедии уносили в ночь, как шестнадцать гробиков.

То были костры избавления от возможных улик, от вещественных доказательств вины, хотя виной была сама причастность к еврейству, сам факт рождения под еврейской крышей.

Чад от этих костров плыл над моей юностью, отравляя мое дыхание и Будущее.

А что может быть хуже, чем угоревшее от страха и унижения Будущее?

Тогда я еще не осознавал до конца, что горела не бумага, а город моих снов — Ерушалаим де Лита, и что я сам был не более чем головешка, в лучшем случае — тлеющий уголёк.

Сколько их было! Сколько погасло на ветру!

Иногда от них зажигались звезды — такие, как Нехама Лифшицайте.

Но звезды недолго задерживались на том небосклоне, ибо его то и дело затягивало тучами.

Начался отъезд — трудный, но неотвратимый.

Город моих снов, Ерушалаим де Лита, сжимался, как шагреневая кожа.

Евреи с настойчивостью и решимостью, достойной маккавеев, спешили в ОВИР, в отдел выдачи виз и регистрации, как когда-то на молебен в Большую Синагогу.

Единственным и самым желанным местом встреч стала выщербленная, в разводах мазута и грязи, платформа вильнюсского вокзала, первый, как говорили железнодорожники, и самый верный, как добавляли евреи, путь. Путь из Ерушалаима де Лита в подлинный Иерусалим, вечный и незаменимый.

В середине семидесятых я провожал своего старого друга. Когда он поднялся по ступенькам в вагон, я обратил его внимание на номер — "0".

Нулевой вагон, нулевая отметка.

— Ну и что, что ноль? — спокойно сказал он. — Как только приедем туда, перед ноликом появится единица.

— Какая? — полюбопытствовал я.

— Родина, — высокопарно ответил мой друг. — Высшая единица измерения для каждого еврея.

Не знаю, хватило ли ему, человеку склонному к идеализации предмета своей любви, той самой единицы, не испытал ли он позже горького разочарования, но тогда, на перроне, где молодые парни лихо отплясывали "хойру", ответ его звучал более чем убедительно.

— Нельзя жить с призраками. Как ни хороши сны, они все равно когда-нибудь да кончаются.

Как же мне это в голову не пришло? Ведь мой друг, пожалуй, прав: кто живет среди призраков, тот сам понемногу в призрак превращается. Большая Синагога — призрак, еврейский музей — призрак, дома — призраки. Призраки в прошлом, в настоящем и, может статься, в будущем. Тетя Хава, пекарь Рахмиэл, дядя Мотл, взахлеб, с завываниями читающий "Кол Нидрей", мудрейший из мудрых Гаон Элиягу, вдова Ромм...