Валентин Лавров - Катастрофа

Бунин оборвал старого друга:

— О чем вы говорите, мой хороший Александр Васильевич! У каждого народа есть свои герои и свои подонки. Я никогда не делил людей по национальному признаку. Наши приятельские отношения — доказательство тому. Не будем об этом! Прощайте.

* * *

Минули десятилетия. Теперь, в отдалении от тех событий, всякому непредвзятому человеку ясно: прав был Бахрах. Цетлин действительно действовала как авторитетный «агент влияния». Она сделала последний ход в той партии, которая разыгрывалась против Бунина. И ходы, в которой ее игрокам, в том числе Цетлин, наверняка подсказывались специалистами куда более искушенными, профессионально владевшими тайной политических дебютов и эндшпилей. Слишком крупной звездой на эмигрантском небосклоне был Бунин, чтобы безнаказанно прощать его «прегрешения».

* * *

Любимая поговорка Бунина: «Попал в стаю — не лай, а хвостом виляй!» Но сам он ей никогда не следовал.

* * *

Жизнь не баловала Бунина. Не было, кажется, испытаний, которые она ни посылала бы ему: он потерял любимого ребенка — единственного и потому особенно дорогого; его обманывала любовь — когда он шел к ней с открытым сердцем; его предавали друзья; он, для которого весь смысл существования был в творчестве, на взлете своего дара лишился миллионов читателей; богато одаренный природой, он годы проводил в нищете, холоде и «всяческом мизере»; он должен был смирять свою непомерную гордость, чтобы из чужих рук принимать благодеяния. Вся сила его дара питалась связью с Россией, но обстоятельствами он был принужден жить на чужбине.

Что, казалось бы, человеку, изведавшему столько испытаний, какой-то мелкий и подлый удар сзади, нанесенный предательской рукой? Ему ли сломиться от этого? Но как большой корабль, долго сотрясавшийся ураганом, рушится ударом последней волны, так и грязная волна клеветы, поднятой Цетлин и ее верной компанией, добила старого писателя.

Некогда могучее бунинское здоровье было сломлено всем пережитым.

1

Несчастья не только смягчают души, они делают людей более мудрыми.

Только теперь, когда болезни приковали его к постели, когда не стало многих друзей, когда жизнь сделалась бесконечным постом, а на флакон лекарств Вера Николаевна собирала деньги у знакомых едва ли не с протянутой рукой, когда дни его близились к концу, Бунина поразила мысль: а так ли он жил, как надо? Всегда ли поступал по справедливости? Был на деле тем христианином, каким полагал себя?

Он вспоминал свою жизнь, перебирал ее день за днем и все более приходил в ужас: столь греховным казался ему путь жизни.

Но коли Ты, Господи, простил раскаявшегося разбойника на кресте, то разве не простишь меня, недостойного?

Прости, что гневался я на своих недоброжелателей, желал им плохого. Всем им по-христиански желаю добра. Пошли, Господи, всего хорошего, а больше того — душевного просветления Цетлин, Цвибаку, Окуличу, Вейнбауму и всем прочим, кто травил меня. Ведь их несчастье, что они не знают христианского милосердия! Не я, но Ты будешь им судьей.

С трудом, с роздыхами, с помощью метро и Веры Николаевны, добрался до православного храма на улице Дарю. В горячем и искреннем обращении он опустился перед образом Спасителя.

И произошло чудо. Необъяснимым образом он сразу же почувствовал себя лучше. Утихли боли в почке, меньше стал кашлять. В следующее воскресенье вновь посетил церковь. Вскоре отец Липеровский причастил его Святых Тайн.

Теперь Бунин вновь много работал. Он готовил к печати одну из своих главных книг — «Воспоминания». Перечитал в разные годы написанные главы — о Рахманинове и Л.Н. Толстом, о Чехове (книга о нем выйдет посмертно в 1954 году), о Шаляпине и Горьком, о Куприне и Алексее Толстом…

В октябре 1948 года ему исполнилось 78 лет. К этой дате был приурочен литературный вечер.

В последний раз он поднялся на сцену.

Но, чтобы несколько подогреть интерес к вечеру, к удовольствию читателей «Русских новостей», там появилось «интервью» «У И. А. Бунина», которое написал сам классик (в нашем собрании автограф его):

«Мы застали Ивана Алексеевича в его кабинете за письменным столом, в халате, в очках, с пером в руке… — Bonjour maitre! [15] Добрый день, мэтр! (фр.). Маленькое интервью… в связи с вашим вечером 26 октября… Но мы, кажется, помешали, — вы пишете? Простите, пожалуйста…

Иван Алексеевич притворяется сердитым:

— Мэтр, мэтр! Сам Анатоль Франс сердился на это слово: «Maitre de quoi?» [16] Мэтр чего? (фр.). И когда меня называют мэтром, мне хочется сказать плохой каламбур: «Я уже так стар и будто бы так знаменит, что пора меня называть километром». Но к делу. О чем вы хотите беседовать со мной?