Валентин Лавров - Катастрофа

В ресторане «Тройка» начали с устриц и анжу, потом перешли на куропатки — под красное бордо. Затем было много съедено и выпито. Бахрах, пьяненький, счастливо улыбался:

— Если бы вы знали, Иван Алексеевич, как мне приятно хоть чуть-чуть отблагодарить вас. Ведь вы с Верой Николаевной мне, быть может, жизнь спасли, когда в Грасе у себя приютили…

— Полноте, батенька, это я вам признателен. Вы были таким замечательным собеседником. Помните наши вечерние прогулки? Сколько во мне тогда сил и надежд было. А теперь — все! В тираж вышел…

Бахрах смущенно улыбнулся: что, мол, делать? Потом кивнул официанту:

— Соберите нам в сумку, дома поесть: хорошую рыбу, фрукты. Не забудьте положить пулярку и бутылочку, нет — две, белого пуи.

Они вышли на улицу ночного Парижа, сели в такси и отправились на улицу Жака Оффенбаха.

10

Вера Николаевна, словно догадавшись, что праздник из ресторана мужчины перенесут в домашнюю обстановку, спать не ложилась, но, чуть приодевшись, дожидалась мужа и Бахраха.

И вот они появились, раскрасневшиеся, веселые, чуть шумные.

Сели за стол, открыли вино. Вспоминали грасское «сидение», которое в нынешний вечер казалось уже романтичным и даже в чем-то счастливым. Вдруг Вера Николаевна спохватилась:

— Тебе, Ян, гора поздравительных открыток — завтра уже Новый год! И пришло письмо — вот оно! — отгадай от кого? Да, от Марии Самойловны!

Бунин был растроган. Он распечатал конверт, заляпанный множеством почтовых марок, вынул голубоватую страничку, исписанную округлым четким почерком. Начал читать — и лицо его недоуменно вытянулось:

— Ничего не понимаю, какая-то чушь! Послушайте сей перл: «Я должна уйти от вас, чтобы чуть-чуть уменьшить ваш удар. У вас есть ваш жизненный путь, который вас к этому привел. Я вам не судья. Я отрываюсь от вас… Я чувствую ваш крестный путь…» Какая-то ахинея!

Вера Николаевна встревоженно поднялась со своего места, положила руку на плечо мужа:

— Что случилось, чем мы обидели Цетлин?

— Вот, фраза об этом: «Вы ушли в официальном порядке из Союза писателей с теми, кто взял паспорта… Этим вы нанесли эмиграции большой удар». Цетлин спятила, разве это преступление? Все уходили — и я ушел.

Бахрах принялся хохотать — весело, до слез, так что сам Бунин чуть улыбнулся.

— Ну, развеселила меня Цетлин! — Бахрах никак не мог остановиться, смех вновь находил на него. — Этот самый Союз писателей и журналистов, который мы создали еще в двадцать первом году, после войны совсем не работал, развалился. Помните, Иван Алексеевич, когда некоторые его члены, как Алексей Ремизов, взяли советские паспорта, то их из Союза изгнали? Тогда и я ушел из него — в знак протеста, и вы, Вера Николаевна, и Леня Зуров, и Вадим Андреев с Сосинским… Да мало ли кто ушел! Это наше личное дело. А почему вдруг Цетлин стала переживать за творческое объединение, к которому никакого отношения никогда не имела?

— Я это тоже хотел бы знать, зачем ей нужно из мухи делать слона? — продолжал удивляться Бунин. — Да и почему я должен оставаться в организации, которой руководит человек, четыре года носивший фашистскую форму, — Зеелер? И этот Союз весьма благоволит к коллаборантам.

Он помолчал, вздохнул:

— И все же жаль, что так вышло. Ведь нас связывает тридцатилетняя дружба… Верно, она что-то напутала. Ведь когда Мария Самойловна последний раз была у нас в гостях, я уже ушел из Союза. Но тогда Цетлин и словом не обмолвилась об этом, считала пустяком.

Проницательная Вера Николаевна отозвалась:

— Нет, Ян, все это лишь предлог для скандала. Думаю, эта история тесно связана со статейкой Окулича и прочими политическими интригами.

Весело начавшийся праздник закончился на грустной ноте.

Бахрах, прощаясь на лестничной площадке, вдруг по какому-то душевному порыву обнял своего великого друга, жарко проговорил:

— Это, Иван Алексеевич, вам мстят за то, что вы не отреклись от России, за то, что хотели вернуться домой и бывали в посольстве, за то, что пили заздравную Сталину. Прежде они терпели, боялись, что уедете — плохой пример для других изгнанников. Нынче же вы как бы в политической изоляции, вот и набросились… Такой, как вы, Иван Алексеевич, единственный во всей эмиграции. Вот все глаза и смотрят на вас…

Бунин благодарно пожал руку собеседнику.

Но тот не спешил уходить, что-то хотел еще сказать. Наконец решился:

— Мне стыдно за Цетлин, Цвибака, Вейнбаума… Стыдно, что они одной со мной национальности…