Владимир Потапов - Пылающие алтари

Царь не стал преследовать Диона за убийство оружейника. Танаисский стратег отделался штрафом. Таких людей, как Дион, лучше иметь у себя на службе, чем делать из них врагов.

Меч получил имя «Дар Арея».

…Дион кинжалом выкопал ямку под кустиком джантака [30] Джантак — верблюжья колючка. и схоронил в ней свой меч.

— Покойся здесь вечно, друг, ибо нет на земле благородных рук, достойных владеть тобой!

На рассвете Дион через потайную дверь в стене вернулся в город, побывал дома. Нарядившись, как на праздник, он отправился, к дому диадоха. Рабы-христиане впустили его во внутренний дворик, и он явился прямо в покои своего бывшего помощника. Едва Дион дотронулся до плеча спящего Агесилая, тот соскочил с ложа. Словно ожидал прихода эллинарха. Перепуганный насмерть, он спросил побелевшими губами:

— Ты пришел рассчитаться со мной? Ведь я изменник в твоем понятии.

— Да, ты предатель, но я пришел не за этим.

— Я не мог изменить царю, которому присягал вместе с тобой.

— Ты предал родной город и дело, которое доверили тебе твои товарищи. Ты предал идею. Но не я буду твоим судьей. Я пришел, чтобы ты арестовал меня.

— Я мог это сделать раньше, но не трогал тебя. Давал возможность покинуть город, уйти к сарматам.

Теперь голос Агесилая окреп. Он увидел, что опасность ему не угрожает.

— Я не нуждаюсь в твоих благодеяниях. Возьми меня под стражу!

— Надеешься на милость пресбевта?

— Нет. Я отдаю себя в руки народного собрания..

Агесилай долго не мог понять, чего же добивается от него Дион.

— Все, затеянное мною, делалось для народа, ради его свободы. Пусть народ и судит меня…

Только теперь вспомнил Агесилай о старинном обычае, нарушить который не решались даже цари. Согласно этому обычаю преступник мог отдаться народному собранию, и тогда его жизнь или смерть зависели от настроения народа.

Уразумев до конца все, что хотел от него Дион, Агесилай позвал рабов и приказал им связать эллинарха…

Когда день уже набрал полную силу, весь народ сошелся на агору. Пресбевт на всякий случай выставил перед храмом усиленный наряд лучников и копейщиков.

В пурпуровой одежде, в сверкающих медными украшениями сандалиях, с бронзовым обручем на голове, поддерживающим тронутые сединой волосы, бывший эллинарх выглядел величественно, как изваяние. Глубокими глазами, чуть затуманенными скорбью, смотрел он на женоподобного правителя, кутавшегося в гиматий, на диадоха с трусливыми глазками, на сомкнутые ряды телохранителей, на сдержанно шумевшую толпу. Там, среди множества знакомых лиц, он иногда замечал кого-нибудь из «усыновленных Богом Внемлющим», ставших потом христианами. Но стоило тому встретиться взглядом с Дионом, как тотчас же «верный брат» смущенно отводил взор: извини, мол, эллинарх, сейчас нам не до фиаса, — и Диону становилось горько от сознания, что не на крепкой основе возводилось здание свободы и независимости танаитов, сильно ошибся он во многих — на поверку они оказались недостойными великой миссии, которой некогда покровительствовал речной бог Танаис, а затем новый бог — Единый.

— Тебе сегодня надлежит умереть или остаться жить. Оправдывайся! — крикнул Диону один из влиятельных граждан, кажется Хофразм, сын Форгабака.

Дион произнес короткую, сдержанную речь.

— Мерзость рабства хорошо известна и ненавистна танаитам, — сказал он, — я хотел избавить их от рабского унижения. Я хотел дать им свободу. Обвинение в измене от себя отвожу. Родине я не изменял. Я стремился стать хозяином в своем маленьком доме, а не большим слугой чужого царя.

Видя, что спокойное мужество Диона может склонить людей на его сторону, Антимах явно спешил ускорить развязку.

— Ты, кроме измены, виновен еще в том, что хотел возвыситься над своими согражданами, — злобно выкрикнул он.

— Пока у меня в руках меч, нет человека, которого я мог бы признать выше себя, — с достоинством отвечал Дион. — Сейчас у меня нет меча, и потому ты выше, как и любой из твоих рабов.

Слова Диона поражали глубже копья. Губы наместника побледнели, задергались.

Началось голосование. Граждане Танаиса подходили к пифосу — большому глиняному сосуду и опускали в него камешек. Каждый имел два таких камешка — черный и белый, положить в пифос можно было только один. Черный означал смерть, белый — жизнь.

Белых камешков оказалось больше.

— Хорошо, — сказал пресбевт. Голос его стал теперь похож на шипение змеи. — Вы подарили изменнику жизнь! Я оставлю его живым. Но никто не может воспрепятствовать мне отправить его в изгнание. — Повернувшись к телохранителям, он добавил: — Закуйте его и приготовьте ладью смерти.