Степан Злобин - Степан Разин (Книга 1)

– Сядь да слушай, не то – вон порог, уходи! – решительно заявил воевода.

Михайла не сел, но перестал «мотаться», остановился напротив.

– Саблей махать не хитро, да не всегда и разумно, – сказал боярин, понизив голос. – Шумят казаки – знать, вора печет и дольше ему держаться невмочь. Ныне вся и забота в том – кто из нас сердцем покрепче. Сколь он тут ни шуми, а долго не высидит. Пушки свои отдаст да домой уберется. Тогда мы своих смутьянов к рукам приберем – и стрельцов и посадских, – смечаем всех, кто с ним дружит... Он сам захотел бы ныне, чтобы мы с ним затеяли свару... Ты разумей, в чем тут хитрость! Уразумел?

– Кабы мне грыжу твою, да плешь на макушку, да седину – может, я тоже уразумел бы. А мне только тридцать! – отрезал Михайла и повернулся к выходу.

– Я, Миша, как воевода тебе указую, чтобы ты смуты на заводил! – строго вдогонку ему наказал боярин.

– Ты, брат, экое слово, про смуту, сыщи у себя для Стеньки, а стольнику царскому постыдись его молвить, – не обернувшись, ответил Михайла...

Марья – стрелецкая вдова – вдруг оробела. Раньше казалось ей так легко заманить атамана к себе. Встреча на площади с Разиным словно подменила стрельчиху. «Ну, встречусь еще раз, а что я ему скажу?!» – размышляла она. И палящий стыд заливал огнем ее щеки и уши. Ей представлялось, что она позовет его, а он посмеется над ней да пройдет себе мимо... «Сколь женок на свете – и всякой он мил. Вон ведь слава какая, богатство какое, сколь силы в нем! Что я ему? Краше всех не родилась! А все же меня признал!» И почему-то ей было радостно, что Разин узнал ее в такой огромной толпе. «Признал», – не раз повторяла она себе и усмехалась...

Марья сидела дома, не выходя никуда, страшась, что, как только выйдет на улицу, тотчас опять попадет ей навстречу Разин. Она и сама не смогла бы себе объяснить охватившей ее боязни... Но за вестями о нем никуда не надо было ходить: весь город жил его, атаманской, жизнью. В корчму повседневно входили и разинцы, и стрельцы, и посадский люд, – все говорили о нем, о его делах... И с какой-то ревнивой жадностью Марья прислушивалась ко всему, что в корчме говорили о Разине. Ей хотелось еще и еще раз услышать о нем, не пропуская ни слова...

Казаки рассказывали о его набегах на кизилбашские города, астраханские жители передавали рассказы о его широкой душе, справедливости, щедрости. Кто-то говорил, что сам воеводский товарищ, царский стольник князь Львов принимал его с честью в доме; те приносили вести о дорогих подарках, которые Разин поднес воеводе; те спрашивали казаков о пленной персидской царевне, с которой он тешится. И казаки выхваляли ее красоту, как хвалили все то, что было связано с их атаманом.

– Сказывают, с нею и дни и ночи проводит? – добивался любопытный посадский.

– Да что там – «царевна, царевна»! Мало ли разных у батьки дел без персидской княжны! – оборвал расспросы другой казак...

«Что же он, любит ее или тешится только?» – вдруг почему-то вся загорелась желаньем узнать стрельчиха. Она прильнула плотнее к своей щелке ухом, боясь дохнуть, чтобы не пропустить ни словечка. Но в корчме говорили уже о другом, о том, что работные люди с митрополичьих соляных варниц в ста человеках пришли к Степану проситься в казаки, что волжский ярыжный народ – гулящие люди тоже рядятся во казацкое платье и пристают к атаману, что Степан покупает коней у татар, и кожи и шорный товар оттого поднялися в цене...

«Что же он, любит ее или тешится только?!» – твердила себе стрельчиха. Она гнала от себя эту мысль, но возвращалась к ней поневоле снова и снова.

Воздух над Волгой был тяжел и зноен. Между шатров, застилая вечерний берег едким и мутным туманом, дымились бесчисленные костры разинцев. Надоедно гудели комары. От реки были видны выделяющиеся на фоне еще не померкшего неба угрюмые каменные башни и зубчатые стены города. Где-то в дальнем конце разинского стана, простершегося от пристани на целую версту, скрипела неугомонная волынка. Из городских стен и из слобод доносился многоголосый собачий лай.

Разин лежал у себя в шатре на берегу. Он широко раскинул по ковру свои большие, сильные руки. Бездеятельность томила его. Ступив на сушу, он уже считал себя почти на Дону. А вот и вторая неделя стояния в Астрахани подходила к концу; она казалась длинной, как целая вечность. Но ничто еще не указывало, что это стояние скоро окончится. Между тем казацкое терпение оказалось короче, чем ожидал Степан. Уже было несколько случаев, когда казаки пытались в одиночку и малыми кучками пробираться на Дон. Вот и сейчас от Степана только что увели такого беглеца, пойманного казаками в камышах у самого Болдина устья.