А. Шеллер-Михайлов - Дворец и монастырь

– Нет, видно, не скоро я еще привыкну к труду, – грустно рассуждал он, мысленно упрекая себя за невыносливость. – Привык лежебокой быть…

– Ты чего расселся, как боярин какой? – раздался над ним грубый голос.

И в ту же минуту сильная рука нанесла ему удар кулаком в спину, так что он едва не скатился с лестницы лицом в землю. У него брызнули из глаз невольные слезы от боли.

– Дармоедов-то здесь не держут, – продолжал тот же грубый голос.

Федор поднялся и взглянул на побившего его мужика, сурового и мрачного, одетого в такое же рубище, в какое он был одет сам.

– Прости, друг, – тихо сказал Федор. – Передохнуть присел, притомился…

– Притомился! – передразнил его злобно мужик. – Другие, что ли, за тебя работать будут! И другие притомились, да не сидят сложа руки. Мне вот пятидесятый год пошел, а таскаю кули, не притомляюсь.

Он пошел, ворча на лежебоков:

– Взяли тоже помогать человека! На печи таким-то лежать. Есть не притомятся, а работать силушки нет…

Федор безнадежно поник головой и пошел за новым кулем.

– Господи, пошли мне сил, – тихо молился он. – Закали их и избавь от телесных немощей…

В церкви звонили к вечерней службе. Все направились в храм. Федор встал в сторонке и не поднимался все время с коленей, в слезах прося Бога об одном – о даровании ему той силы, которая нужна для труда, которою наделен народ. Вечером, когда пришло время ложиться спать, он почувствовал тупой лом в спине и в руках. Его опять охватили тяжелые думы о его слабости. Народ с малолетства несет бремя таких трудов, какое он несет теперь: а вот он в какой-нибудь месяц монастырской жизни изнемогать стал. Надо употребить все усилия, чтобы побороть эту слабость, стряхнуть с себя последние следы боярской непригодности к делу.

На следующий день он принялся с особенным упорством за работу. Казалось, он наложил на себя тяжкий обет работать за нескольких человек. Но как ни тяжка была работа, его не покидала и его тоска, мучительная, гнетущая тоска. Он пламенно молился, чтобы Бог избавил его от нее, приписывая ее недовольству тяжелой жизнью. Ведь другие же не знают этой тоски? Все простые работники были и бодры, и веселы; их говор во время работы был часто очень оживленным и бестечным, хотя многие даже плохо понимали друг друга, говоря на разных языках и наречиях. Тоскует он один Бог весть о чем.

Дни же становились все короче и короче, светало очень поздно, а смеркалось рано. Мрачная северная зима, зима соловецких островов, где иногда настоящий день длится не более двух часов, вступила давно в свои права. Все покрылось снегом, острова окружились ледяной корой, и только далеко-далеко еще шумело немолчное море своими приливами и отливами. В эти скорбные дни трудиться приходилось менее, часы молитв становились продолжительнее. Как-то раз Федор пилил дрова с другими рабочими, долго не разгибая спины. Когда он решился разогнуть спину, это удалось ему с трудом. Пот градом выступил на его гладком лбу, несмотря на холод.

– Что, спину разломило? – подшутил над ним один из рабочих.

– Ничего, я его раз кулаком полечил от этой ломоты, – угрюмо заметил другой работник.

И прибавил:

– Бояр-то нам здесь не надо, за которых нам надрываться приходится.

Федор молчал.

– Не надорвись в самом деле, Федор, – добродушно заметил ему старец-монах, наблюдавший за работой. – Они зубы скалят, а ты за всех работаешь…

– Ничего, отче, – ответил Федор. – Я не отдыхать сюда пришел…

Старик отечески ласково взглянул на него.

– Господь не требует, чтоб для него через силу работали и изводились под бременем труда. Молод ты еще, да и не в теле…

Когда Федор взялся снова за пилу, старик только вздохнул. Он, изо дня в день наблюдая за рабочими, давно уже обратил внимание на этого работника и полюбил его за тихий нрав, за усердие в труде и иногда сердился, что остальные рабочие нередко взваливали на него свои обязанности и под сердитую руку давали ему тумаков, благо он не отвечал им тем же. Простодушный старец пробовал вступаться за него, но сам Федор уверял его, что он работает столько по доброй воле и что если порой ему дают пинков, то это потому, что он иногда дает себе поблажку. Теперь старик стоял и раздумывал об этом странном человеке, вовсе не похожем на других мужиков, как вдруг его окликнул чей-то тихий, спокойный голос. Толстяк обернул свое круглое простоватое лицо в сторону говорившего и низко поклонился ему.

– Отче Иона! – проговорил он.