А. Шеллер-Михайлов - Дворец и монастырь

– Говори ты, что хотела сказать, – отрывисто приказал он. – Зачем меня караулила?

– Да вот что, Ваня, сказать я хотела тебе: неладно это, что прах-то князя Михаилы Львовича, ровно падаль, бросили, – заметила боярыня Челяднина князю Овчине.

– Зачем бросать; по православному обычаю у Святого Никиты схоронили, – с усмешкой ответил он, – Во сне, что ли, что видела?

– Тебе шутки все да смешки, – сказала боярыня совсем недовольным тоном, – а сам знаешь, что говорю правду. На мертвом-то уж нечего гнев держать. Он из гроба не встанет.

– Да ты с чего заговорила о князе-то? – спросил серьезно князь Овчина. – Жаль тебе его, что ли?

И уже совсем презрительно он добавил:

– Я ведь тебя знаю, даром ты пустых речей не станешь говорить, тоже и жалеть князя тебе не с чего. Умер и слава Богу, с дороги лишнее бревно сдвинуто. Уж не хитрила бы, а говорила бы прямо. Да и спать мне пора – засиделся…

Она отвернулась в сторону, избегая его взглядов.

– На Москве ртов много, – пояснила она. – Везде только и речей, что про это, как деда государева, как coбаку, прости, Господи, бросили. И на торговых площадях, и среди гулящих людей, везде точно в улье жужжат. Прежде не говорили, помалчивали, а нынче…

Она безнадежно махнула рукой.

– Сказывать-то не хочется… А что про это дело толкуют, так и нельзя не говорить. Народ-то тоже все православный, обычаи да порядки все знают. Не для чего вожжи-то без пути натягивать.

– За живых не заступятся, а мертвых жалеют, – сказал с презрительной насмешкой князь Иван. – Ну что ж, мы и с почестями можем его похоронить, если надо.

И, смеясь натянутым смехом, он потрепал по плечу боярыню.

– А ты у меня молодец баба. Здесь сидишь, а на десять верст слышишь, и на площади, и в кабаках…

– Что ж, для тебя же стараюсь. Вы-то с государыней голубями воркуете, а надо кому-нибудь за вас и на стороже стоять, – ответила боярыня с легким укором. – Ты бы вон послушал, что народ говорит про челядь князей Глинских, как она бесчинствует. Тоже узнал бы, что из палат Шуйских выносят холопы про тебя да про великую княгиню…

– Так до утра бы не кончить, – пошутил он и стал прощаться с сестрою.

Они поцеловались трижды, и он ушел. На следующий же день отдано было приказание: приготовить для князя Глинского новую могилу. Вырыли гроб и отвезли его не без торжественности в Троицкий монастырь, где было приготовлено более приличное место успокоения для деда государя.

Покуда совершалось все это, покуда исчезали эти люди, маленький великий князь подрастал и внимательно вслушивался в окружавшие его толки об изменах, о злых людях, о тюрьмах, о наказаниях. Жалобы на козни тех или других бояр, недовольство проделками этих людей, опасения перед попытками изменников бежать на Литву, все это западало в его душу и пробуждало враждебные чувства.

– Семен Вельский и Иван Ляцкий изменники? – строптиво допрашивал он у своего друга Федора Колычева, сверкая глазенками.

Приходилось объяснять ему, что они точно изменники.

– А Иван Вельский и Димитрий Воротынский тоже изменники? – продолжал он допрашивать.

И с этим нужно было соглашаться, потому что эти люди уже сидели в тюрьмах

– А кто деда Михаилу извел? – неожиданно задавал ребенок трудный вопрос.

Отвечать было невозможно, но ребенок и не ждал ответа, решив своим, быстрым и сметливым умом:

– Бояре извели! Все бояре!

И, горячась, он топал ногами, говорил, что он государь, что он покажет боярам, как платятся за измену. Тюрьмы, оковы, битье кнутом, все это уже было известно ему из ежедневных толков окружающих. Он уже любил являться среди пышной обстановки, чувствуя, что он государь, и в запальчивости любил причинять другим боль, чтобы они чувствовали, что значит противоречить ему. Колычев старался смягчить и успокоить гнев ребенка, ласкал его, говорил ему о любви к ближним и о подвигах великих людей и слуг отечества. Но эти беседы прерывались, и ребенка вели на торжественные церемонии…

В великокняжеском дворце шли оживленные приготовления к большому торжеству. Готовились принять бывшего царя казанского Шиг-Алея.

Шиг-Алей уже давно попал в немилость; он был сослан еще при жизни великого князя Василия Ивановича. Когда на Казанский престол возвели брата Шиг-Алея, Еналея, Шиг-Алею дали в удел Каширу и Серпухов. Однако Шиг-Алей этим не удовольствовался и, добиваясь престола, стал пересылаться с Казанью без ведома великого князя. Его свели за это из Каширы и Серпухова и сослали в заточение на Белоозера. Церемониться особенно с этим русским вскормленником не считали нужным. Но времена переменились: Еналей был убит возмутившимися казанцами; царем казанским провозгласили Сафа-Гирея крымского, врага московского государства. Тогда в Москву приехали с Волги казаки и городские татары и рассказали, что к ним приезжали казанские князья, мурзы и казаки, и заявили, что они составили заговор, решившись просить у московского государя, чтобы он простил Шиг-Алея, призвал его в Москву, а они тогда поднимут бунт и выгонят крымского выходца Сафа-Гирея, провозгласив царем казанским Шиг-Алея. Потолковали московские правители, услышав эти вести, и было решено простить Шиг-Алея. Надеялись, простив его, возвести его на казанский престол и дать урок крымцам. Беспокойные и неугомонные крымцы были искони нашими опасными врагами, и теперь казалось вполне возможным дать им отпор.