К. Осипов - Дорога на Берлин

Ивонин, ковырявший веточкой землю и деликатно притворявшийся, что целиком поглощен этим занятием, вдруг сказал:

— А слыхали вы новость? Синод разрешил на все время похода отменить для армии посты.

— Ого, — обрадовался Микулин, — теперь поедим мясца! А то хворь развелась. У нас в полку намедни лекарь говорил: из девятисот душ триста болеют.

— Кто особенно хвори подвержен, это рекруты, — проговорил Шатилов. — Вы, Борис Феоктистыч, давно при штабе состоите. Вам, наверно, известно: много ли у нас рекрут призвано?

— В нонешном году один со ста двадцати восьми душ, в прошлом и позапрошлом вовсе не брали, а в пятьдесят шестом году одного со ста тридцати пяти душ брали. Всего же за последние пять лет призвано двести тридцать тысяч человек.

— Изрядно… Куда же они все девались? Не перебил же их немец!

Ивонин пожал плечами.

— Солдаты приставлены к коляскам, к санитарным и амуничным фурманам, к провиантским возам, да все капитаны употребляют помногу людей для личных нужд. Вот к считайте! Третья часть армии состоит из нестроевых.

— Да… — неопределенно проговорил Шатилов.

— Вы изволили упомянуть о немцах, — продолжал Ивонин со все нарастающим раздражением. — А по-моему, у нас в армии их предостаточно; в другой раз не столь вредны немцы, что перед фрунтом, как те, что в штаб-квартирах засели. О прошлом годе я в осадном корпусе под Кольбертом состоял. Артиллерией у нас командовал Фолькерзам, инженерными войсками — полковник Эттингер, пехотой — Берг, кавалерией — майор Вермилен, осадными работами — полковник Пейтлинг, главнокомандующим был Пальменбах, а генералиссимусом — Фермор.

— Вы рассуждаете наподобие Евграфа Семеныча, — улыбнулся Шатилов. — У вас все иностранцы — это немцы. Да к тому же Пальменбах ныне отстранен без объяснения причин, а над Фермором поставили Петра Семеныча Салтыкова.

— А вы не можете отделаться от вашего прекраснодушия, — кривя губы, проговорил Ивонин, — хотя могли бы многократно убедиться, что в жизни оно скорее вредно. Пальменбаха отстранили, да на его место другие тотчас нашлись. И не нужно далеко ходить, чтобы отыскать их.

— Кого вы имеете в виду? — спросил Шатилов и, показав глазами на внимательно прислушивавшегося Евграфа Семеновича, добавил: — Впрочем, делается уж совсем темно. Будет время поговорить об этом дорогой.

— Э, батенька! — не слушая его, сказал Ивонин. — Кого же иметь в виду, как не начальника нашего авангарда, господина Тотлебена? Мне случаем довелось узнать биографию сего воителя. Интересуетесь ли?

— После, после, — заторопился Шатилов и решительно поднялся. — Пора итти. Тебе, Евграф Семеныч, небось, скоро уж вставать пора?

— Жил на воле, спал подоле, — усмехнулся Микулин, Они снова пересекли то же взрыхленное поле и вышли к батарее. Лошадь Шатилова, сытая и вычищенная, громко заржала, когда он подошел к ней.

— Что, Наметка, застоялась? — проговорил Шатилов, ласково трепля ее расчесанную гриву. — Сейчас поедем.

— Ну, Евграф Семеныч, бывай здоров! Станешь писать Ольге, не забудь от меня приветствовать.

— Счастливо вам, Алексей Никитич. Авось, не в последний разок видимся. А коли что, не поминайте лихом. И помните мое стариковское слово: девичье сердце, что воск. Пригреешь — растает. Воистину положи меня, — мы, мужики, сразу любить начинаем. А девушкам стыд мешает аль робость… Ей и хочется сердце в полон отдать, и буди мешает что. Так и с Олюшкой.

Шатилов ничего не ответил. Ивонин и он обменялись крепким рукопожатием со стариком, вскочили на коней и неторопливой рысью поехали вдоль дороги.

Темнота совсем сгустилась. В траве немолчно стрекотали кузнечики; над головами проносились с беспокойными криками ночные птицы; откуда-то из ближней рощи донесся крик совы. Мелькнула падающая звезда и растаяла за синеюшей громадой леса.

Шатилов проводил ее долгим взглядом.

«Вот так и жизнь моя, — подумалось ему: — мелькнет, и никто никогда не вспомнит, не узнает, как и чем жил я». Ему стало вдруг до боли жаль себя. Один на целом свете, отца не помнит, мать потерял пять лет назад. Мать! Как бы дорого он дал за одно только прикосновение ее нежных рук! Может быть, он и Ольгу так полюбил оттого, что она чем-то неуловимым напоминает ему покойную.

Мысли его привычно перенеслись к Ольге. Он так приучил себя постоянно думать о ней, что ему казалось чуть ли не изменой, если в продолжение часа он ни разу не воскрешал перед собой ее образа. Иногда казалось даже, что ему вовсе не нужно видеть ее, потому что встреча разгонит его сладкие мечты, с которыми он так свыкся. Настоящая Ольга станет разговаривать иначе, чем эта, — всегдашняя, в мечтах; настоящая будет совсем по-иному держать себя с ним.