Ольга Трифонова - Сны накануне. Последняя любовь Эйнштейна

Письмо было очень жалостливым: «Тихий скромный квакер… Там ужасно — крысы, казарма… один кран на весь барак… их везли в трюме… он талантливый ученый…» Генрих, конечно, письмо написал, и Отто вернули в Англию, любимый сотрудник Руди, он очень дружил с Майерами, даже жил вместе с ними в их коттедже и отдал Лизаньке свои продуктовые карточки, но это потом, потом… Об этом рассказали дети Лизаньки и Руди, когда в соответствии с предсказаниями Детки прибыли в сорок первом в Нью-Йорк. А тогда, в ту рождественскую ночь тридцать восьмого, сеть только забрасывали, даже не сеть — сачок или, вернее, садок, и глупая рыба попалась.

Глупой рыбой была я, и Отто вошел в мою судьбу. Как далеко они смотрели!

По возвращении Бурнаков как-то странно, мимоходом, без повода, сделал роскошный подарок — туркменский ковер ручной работы.

А Лулу умерла в блокаду. На всю жизнь чувство вины перед ней, потому что на пароме в Ла-Манше очень веселились, вспоминая ее красный нос с каплей на кончике.

— Из-за этой тухлой селедки мы пересекали сей пролив? — спросил Детка.

— Нет, мы пересекли его потому, что я хотела узнать, что с моими родителями, и повидать Лизаньку.

— Что-то странное есть в людях, которые приезжают из России: у них такой вид, будто кто-то подержал их в зубах, примял и пока что выпустил… И этот отвратительный тип в очках, дался ему Вышинский!

— Ты становишься мизантропом.

— Просто не люблю, когда травят людей, а придурки вроде этого ученика Руди радуются. Сам же Руди, по-моему, милый человек. А еще один придурок ждет нас в Париже. И как это угораздило твою подружку выйти за такого пшюта замуж?

— Вот я и говорю, что ты мизантроп. Ну, угораздило. Они уже развелись.

В Париже они встретили Кирьянова. С двумя «эф» на конце, так он предпочитал представляться. Возникал всегда неожиданно и в неожиданных местах.

Кирьянов — странный тип, помесь ласкового пса и скользкого толстого сома. Такой же, как у сома, мясистый рот, такие же округлые глаза, и в них, в этих правдивых, наивно распахнутых глазах под широкими бровями, одновременно что-то глубоко лживое. А повадка обаятельнейшая, вальяжная.

Последний раз держался с ними родственником, а ведь познакомились в двадцать девятом, случайно.

В Италии жили экономно, а у Алексея Максимовича, можно сказать, вообще гостевали на полном иждивении. Детка изваял его очень удачный портрет, так что вроде бы отблагодарили за гостеприимство. Какие-то деньги принесли довольно успешная выставка в театре Квирино и мраморный бюст одной высокомерной аристократки с русскими корнями. Вот и решили на оставшиеся от Рокфеллеровской стипендии, присовокупив заработанные, перед возвращением в Нью-Йорк задержаться в Германии. Детка хотел показать ей Пергамский алтарь и посмотреть древние деревянные распятия в Кельне, Тильмана Рименшнейдера в Ротенбурге и Макса Грюневальда в Карлсруэ. Но, конечно, и сам тоже жаждал увидеть античность: был пленен ею еще с тех пор, как молодым стипендиатом Академии посетил Грецию.

С возвращением на родину опять решили повременить. Екатерина Павловна Пешкова, приехавшая в Сорренто повидать сына, дала понять, что спешить в Советскую Россию не стоит. Женщина умная и очень осторожная, она на прямой вопрос Детки ответила уклончиво, что-то вроде того, что ее в нынешней России удерживает долг помогать несчастным ссыльным меньшевикам, бывшим организаторам и участникам революции, среди которых у нее много близких друзей. Детка онемел и потом поглядывал на Екатерину Павловну с немым вопросом и время от времени порывался вернуться к разговору, но Екатерина Павловна ловко уклонялась.

— Оставь ее в покое! Все, что она хотела сказать, она сказала. Алексей Максимович сидит в Сорренто, и нам надо сидеть в Нью-Йорке. Слава Богу, заказы пока есть, проживем.

Она не знала, что именно «пока», потому что близилась Великая депрессия и с ней полное или почти полное отсутствие заработков. И первым человеком, который сообщил о наступлении черных дней, был Кирьянов.

В Берлине они поселились в маленьком недорогом (доллар пока еще ценился неплохо) пансионе на Кантштрассе. Вокруг бушевали страсти. Шли демонстрации, кричали ораторы, развевались знамена, иногда красные, всего этого они насмотрелись в семнадцатом, поэтому, не обращая внимания, шли себе каждое утро в музей Пергамон или в Галерею старых мастеров.

Однажды сидели в кафе на Фазаненштрассе, и Детка говорил о том, что «старые камни Европы» ему милее какой-то нечеловеческой или недочеловеческой красоты Нью-Йорка. А она сказала, что уже скучает без «Метрополитен», без сизоватой бензиновой дымки Пятой авеню, без свежего ветра с Гудзона. Нью-Йорк всегда напоминал ей Петербург своими запахами и красками. Потом вспомнили девочку, дочь друзей, в Неаполе и как она называла Детку Бардара, и как хотела уехать с ними, и, конечно, разговор перешел на бедную Кэрол. Эта боль тогда еще не зажила. Ах, если бы Детка не упрямился, согласился сбрить бороду перед визитом этих мымр из отдела опеки и убрал обнаженную натуру из мастерской, все бы могло повернуться по-другому: девочка осталась бы с ними, но он заупрямился, и мымры приняли его за ортодоксального еврея, к тому же, что уж было совершеннейшей дичью, — распутного, и бедная, совершенно одинокая во всем мире сиротка отправилась в казенное учреждение. Мать Кэрол — студентка не хотела возиться с прижитым дитятей и отдала девочку подруге, тоже довольно беспутной богемной скульпторше, они забрали девочку к себе, любили ее и все раздумывали, как удочерить, а потом скульпторша попала под машину, и пришли эти уродки и увидели Детку с большой «бардарой» и «возмутительные изображения голых женщин»…