Наталья Иртенина - Нестор-летописец

Александрит наконец справился с затычкой, выплюнул обрубок.

— Все это — дьявольский обман! — провозгласил он.

— Что — все? — посмотрел на него воевода.

— Все, что вы по обычаю считаете добром…

Душило зажал александриту рот.

— Боярин, если хочешь его расспросить, спрашивай. Не то я опять закляпаю ему пасть.

— Ладно, — сказал воевода, — с челядином в пути разберусь. А с этим богумилом что мне делать?

— К митрополиту его, — предложил храбр. — А?

— Зачем он митрополиту? Георгий ему даже уши не надерет. Прогонит.

— Зря я его вез, что ли? — возмутился Душило.

Александрит усиленно закивал в тисках храбра. Воевода пообещал:

— Расскажешь все честно, отпущу без ущерба. Знаешь его? — Он показал на раба. — Душило, освободи ему говорилку.

— Этот человек привез нам серебро, — бодро ответил александрит.

— Для чего вам серебро, если проповедуете отказ от имения? — осведомился воевода.

— Презренный металл нужен сомневающимся и некрепким в вере, — потупился александрит. — А также тем, кто еще не знает истины.

— От кого серебро?

— Он не сказал. Меня это не удивило. Наша вера привлекает многих.

Воевода промычал нечто неразборчивое.

— На словах-то что передал? — тряхнул пленника Душило. — Сдается мне, за просто так серебром не разбрасываются.

— На словах? — александрит втянул голову в плечи. — На словах сказал…

Душило повторил встряску.

— …чтоб община настраивала градских людей и смердов против епископа и крещения. Только он опоздал… немного. Епископа убили.

Пленник упал духом, догадавшись, что теперь воевода может не сдержать обещание.

— С вашей помощью, — угрожающе произнес боярин.

— Нет. Нет. — Александрит затрепетал. — Это все волхвы! Мы ни при чем.

— Ни при чем? — мрачно усмехнулся Янь Вышатич. — Слыхал я, как волхвы рассказывают про бога из преисподней. Зачем язычников морочите? У них вера простая, дремучая, ваши побаски они все равно переврут на свой лад.

Воевода безнадежно махнул рукой.

— Дай ему коня, Душило. Пускай убирается.

— Коня? — Храбр поковырял в ухе, проверяя, не ослышался ли.

— На лодью жеребца все равно не втащишь, — объяснил боярин.

— Не отдам коня, — буркнул Душило. — Я за него две гривны заплатил.

Янь Вышатич сходил в шатер, вернулся с увесистой кожаной калитой. Душило поймал ее одной рукой.

— Здесь пятнадцать гривен серебра. За коня и за службу.

— Другой разговор, — удовлетворился храбр.

Кмети сняли с александрита узы, посадили его на коня и хлестнули по крупу веревкой. Жеребец взвился и унес седока в гущу леса.

Споро погрузившись в лодью, дружина отплыла. На берегу осталась не нужная больше однодеревка. На дне лодьи под кормовой палубой куковали на привязи Гавша и его челядин. Несколько дней, пока не остался позади Муром, узников не трогали.

В Муроме тоже сидел посадник князя Святослава. Свою дань здешние люди отправили в Чернигов еще месяц назад. Град, стоявший среди непроходимых чащоб, зато на перекрестье речных путей, удивительно быстро богател торговлей. Янь Вышатич торговлей не интересовался. Воевода не стал бы задерживаться тут и на полдня, если б не память о святом князе Глебе. Языческая мурома по сию пору не желала креститься и не принимала епископа. Первого своего князя с епископом муромляне выгнали из града. Глеб построил себе жилище за городом и молился там о вразумлении язычников. Через два года на пути к Киеву его убили люди Окаянного Святополка. Тело бросили между прибрежных колод. Потом не могли найти его целых пять лет. А сыскали — ахнули. Юный князь казался спящим. В округе рассказывали, что часто видели в том месте столпы света и слышали блаженное пение.

На берегу Оки в бору князь Глеб поставил церковь Всемилостивого Спаса. За полстолетия храм обветшал. В нем изредка служил старый подслеповатый поп, которого привез в город Святославов посадник. Янь Вышатич прихватил попика в неурочное время и отвез к Спасу на Бору, велел петь молебен святым страстотерпцам Борису и Глебу. Хотя поп сбивался и пел невнятно, боярин остался доволен. От души помолился святым защитникам Руси.

Отплыв от Мурома, воевода приказал поставить пред собой на палубе повинного кметя и раба. От двухмесячного сидения в узах Гавша осунулся и пожелтел. На своего челядина вовсе не глядел, сторонился.

— Веруешь ли во Христа? — приступил к дознанию воевода.

— А если нет? — исподлобья посмотрел Гавша.

Боярин на мгновенье задумался.