Лью Уоллес - Бен-Гур

Почему должна быть Душа в каждом человеке? Вдумайся, о сын Гура, на минуту вдумайся в необходимость ее. Лечь, умереть и не быть больше — не было человека, который в сердце своем не носил бы надежду на лучшее. Все монументы всех народов — протест против небытия после смерти; таковы статуи и надписи, такова история. Величайший из египетских царей повелел высечь свое изображение из скалы. День за днем приезжал он со свитой на множестве колесниц, чтобы посмотреть на работу; наконец она была завершена, и не было в мире статуи столь же большой и долговечной: она была точной его копией — черты лица и даже выражение их. Разве не справедливо будет представить его в этот момент говорящим: «Пусть приходит Смерть; я останусь жить и после нее!» Его желание осуществилось. Статуя стоит до сих пор.

Но жизнь ли то, чего он желал и достиг? Лишь воспоминание — слава, столь же зыбкая, как лунный свет на лице огромного бюста, — история в камне, и ничего более. А во что превратился сам царь? Осталось забальзамированное тело в царской гробнице, осталось изображение, не более приятное взгляду, чем другие в той же пустыне. Но где, о сын Гура, где сам царь? Канул ли он в ничто? Две тысячи лет прошло с тех пор, когда он был живым человеком, как ты и я. Было ли последнее дыхание его концом?

Сказать — да, значило бы обвинить Бога; представим лучше иной план, дарующий нам жизнь после смерти — настоящую жизнь, с движением, чувствами, знанием, властью; жизнь, бесконечную во времени, хотя, быть может, меняющую свое состояние.

Ты спросишь, каков же Божий план? Дарование Души каждому из нас в момент рождения и простой закон: нет иного бессмертия, кроме бессмертия Души.

Посмотри на меня, каков я есть: слабый, уставший, дряхлый телом и лишенный красоты; посмотри на морщинистое лицо, подумай об ослабевших чувствах, прислушайся к дребезжащему голосу. О, какое счастье для меня в обещании, что едва раскроется могила, чтобы принять изношенную шелуху, как невидимые двери вселенной, которая есть дворец Бога, распахнутся, чтобы принять меня — освобожденную бессмертную Душу!

Хотел бы я уметь выразить экстаз, который несет приход такой жизни! Не говори, что я ничего не знаю о ней. Я знаю — и этого довольно для меня, — что бытие Души предполагает высшие качества. В таком бытии нет пылинки и громады; оно должно быть тоньше воздуха, неосязаемее света, чище квинтэссенции — это жизнь в абсолютной чистоте.

Что же еще, о сын Гура? Зная столько, должен ли я обсуждать с собою самим или с тобой несущественное: форму души, место ее обитания, пьет ли она и ест ли, есть ли у нее крылья и покровы? Нет. Более подобает довериться Богу. Он творец всех форм, он одевает лилию, расцвечивает розу, осаждает росу, создает музыку природы; одним словом, он устанавливает законы этой жизни; и они настолько убеждают меня, что, доверчивый, как дитя, я предоставляю ему организацию моей Души и ее жизни после смерти. Я знаю, он любит меня.

Праведник остановился, чтобы сделать глоток, и рука, подносившая кубок к губам, дрожала. Ира и Бен-Гур разделяли его чувства и хранили молчание. На последнего пролился свет. Он начинал видеть, как никогда прежде, что возможно духовное царство, более важное для людей, чем любая земная империя; и что в конечном счете Спаситель был бы более божественным даром, чем величайший царь.

— Я мог бы спросить тебя теперь, — продолжал Балтазар, — неужели человеческая жизнь, столь беспокойная и краткая, предпочтительнее вечной жизни Души? Но прими вопрос и подумай над ним сам: «Из равно счастливых часа и года что предпочтительнее?» И тогда ты сможешь приблизиться к конечному вопросу: что есть трижды по двадцать и десять лет на земле по сравнению с вечностью с Богом? Для меня самым поразительным и самым прискорбным является то, что сама идея жизни Души есть свет, почти ушедший из мира. В том или ином месте можно найти философа, который будет говорить с тобой о Душе, уподобляя ее принципу; но поскольку философы ничего не принимают на веру, они не могут пройти путь до признания за душой бытия, а потому цель ее создания остается для них сгустком мрака.

Все живое обладает разумом, соизмеримым с его желаниями. Не кажется ли тебе значительной та странность, что власть рассуждать о будущем в полной мере дана только человеку? Этим знаком, как я вижу его, Бог указывает, что мы созданы для иной и лучшей жизни, что инобытие на самом деле есть величайшая потребность нашей натуры. Но увы, до чего пали народы! Они живут ради одного дня, будто настоящее есть все, и говорят: «После смерти нет завтра; а если есть, то, коль мы не знаем о нем ничего, пусть само заботится о себе». И когда смерть говорит им: «Приди!» — они не могут войти в счастье сияющей вечной жизни, ибо не готовы к ней. Увы, сын Гура, что мне приходится говорить это, но столь же этот спящий верблюд подходит для жизни с Богом, как и святейшие жрецы наших дней, служащие у высочайших алтарей самых знаменитых храмов. Настолько люди погрязли в этой низшей земной жизни! Так близки они к забвению иной, грядущей! Вникни же, прошу тебя, ЧТО должно быть спасено для нас.