Джейсон Гудвин - Величие и крах Османской империи. Властители бескрайних горизонтов

Абдул-Хамид установил в стране деспотический режим. Книжка «Швейцарская семья Робинзонов» была запрещена, потому что у собаки Робинзонов была кличка Турок. В одном словаре, изданном в 1905 году, сообщалось, что «тиран» — это название водящейся в Америке птицы. Газетам было запрещено писать про политические убийства: австрийская императрица Елизавета умерла от воспаления легких, французский президент Карно — от апоплексического удара, а король и королева Сербии в 1903 году — от несварения желудка. Сошедший с ума брат и предшественник султана Мурад V жил под арестом во дворце Чираган, но официально было объявлено, что он скончался, после чего его имя запретили упоминать в прессе (вследствие этого нельзя было называть по имени и султанов Мурада I и Мурада II). Пышных церемоний Абдул-Хамид не любил: он вполне мог присесть рядом с гостем на диван и угостить его сигаретой. Он был первым султаном, который принимал женщину-христианку за своим обеденным столом. Он хорошо знал французский, но с иностранцами предпочитал общаться через драгомана. Мнительность его была так велика, что он отказался прийти на выступление Сары Бернар, поскольку она очень убедительно играла смерть, а электрическое освещение было запрещено по всей стране, по всеобщему мнению, из-за того, что султан перепутал слова «динамо» и «динамит».

Но даже электрического света не хватило бы, чтобы разогнать мрак. В 1902 году турецкий поэт Тевфик Фикрет описал гнетущую атмосферу Константинополя в стихотворении «Туман»:

Иностранцам империя представлялась жутковатым, но в высшей степени интересным местом. Ходило множество историй, от которых по коже бежали мурашки: о похищениях женщин, о торговле белыми рабынями, о бледных пальцах, вцепившихся в прутья оконной решетки на верхнем этаже, об ужасных сценах, которые можно увидеть (но лучше не видеть!) безлунной ночью на Босфоре… В Европе появилась целая литература о страшных турках: все желали читать о гаремных наложницах, изнасилованиях, евнухах и слугах, которым вырезали языки, чтобы они не могли поведать какую-нибудь жуткую тайну. В 1848 году, когда Европа была охвачена революциями, один путешественник-немец, переправившись через Дунай, обнаружил, что в Белграде полным-полно изгнанников и беглецов, прячущихся по самым темным улицам. Лира в Химаре представили группе людей, набившихся в большую полутемную комнату. «Когда мы здоровались, трое или четверо из них сжали мою руку весьма необычным образом, и я был поражен тем, насколько одинаково они это сделали. Вскоре я понял, что нахожусь среди людей, которые по той или иной причине бежали сюда из других краев от правосудия».

Последние десятилетия умирающей империи, несомненно, были отмечены всплеском жестокости: наступление эры самодовольного торжества христианства вызывало у мусульман озлобление. Этим, возможно, объясняется сравнительно небольшое количество эмигрирующих в Соединенные Штаты — причем многие возвращались назад. [89] Хотя, разумеется, не все. Один уроженец Ливана по имени Хаджи Али (известный также под прозвищем Хай-Джолли) по поручению министра обороны Джефферсона Дэвиса организовал в США корпус наездников верблюдов. Его надгробный памятник в виде пирамиды с верблюдом на вершине до сих пор можно увидеть в городке Кварцит, штат Аризона. Границы империи сжимались, и вместе с ними приходили в движение люди. Несколько миллионов мусульман перебралось с потерянных территорий во внутренние области империи: крымские татары, черкесы, балканские крестьяне и горожане. Страхи и зависть расцветали пышным цветом. Народные восстания вызывали у турок, привыкших к роли пастырей покорного стада, ужас и растерянность. Следствием этого сплошь и рядом была резня, и власти не предпринимали практически никаких усилий для прекращения кровопролития. Зверства, чинимые турками в те годы, по сей день остаются весьма щекотливой темой, хотя, конечно, жестокость была взаимной. Появление среди дотоле мирных армян протестантских проповедников, распевающих: «Вперед, воины Христа!», перепугало турок, решивших, что их ждет повторение того, что уже было в Болгарии, Греции и Сербии. Ожесточение и боязнь измены спровоцировали погромы. В такой обстановке, когда каждый слух многократно усиливался и воспринимался как святая правда, перепуганные крестьяне становились кровожадными убийцами.