Юрий Плашевский - Марина

— Это, — говорю, — почему?

— А вот, — говорит, — увезти ее могут по наущению короля Жигимонта, чтоб под ногами не путалась. Они теперь, ляхи, Москву сами воюют, и Марина Юрьевна им помеха.

— Отчего?

— Оттого, что свою выгоду она, Марина, блюдет, и если на Москве воцарится, то никакой от того корысти королю Жигимонту не видать, и Русь ему под рукой не держать. И он, король, теперь осерчал. И оттого надо ему Марину твою Юрьевну непременно извести или куда ни на есть услать подальше. А для этого умышляют они, ляхи, похитить ее.

— Пускай. Мне что? Стражи вон околыш. С саблями. Пускай и берегут.

— И опять же ты, парень, врешь. Стражу купить можно. А вожжи у кого в руках? У тебя. Вот и смекай. Потому смотри: чтоб никто не увез. Чем единым им быть, пускай лучше ссорятся. А для ссоры лучше Марины-то нет.

— Это ты мне говоришь?

Картошка у него затряслась, вижу, запрыгала от смеха.

— Ты что, дурень, — говорит. — Да чтоб я такое сочинил? Это я тебе слова передаю. А чьи — сам знать должен. Тот, кто с тобой беседу в доме с наличниками на окнах возле березы имел, тот и сейчас волю тебе свою передает и ослушаться не смей.

— Ладно, — говорю, — понял.

Он кивнул, встал легко, о посох оперся, шаг, другой сделал и растаял во тьме.

Я в сарай к коням вернулся. Лег, а злоба меня трясет.

— Ах, псы, — думаю, — ах, волки-кровоядцы!..

А у самого лик ее перед глазами нежный сшит и взор, вверх обращенный, как она на тучу смотрела, и глаза ее синие, гневом и слезами блистающие.

Еле заснул.

Утром ко мне в сарай притащился чернявый, с цыганскими глазами. Кафтан теперь на нем был клюквенный, хорош, как огонь, а рукав изодран, и от самого винным духом тянуло.

— Возишь? — уставился на меня, шевеля пальцами.

— Кого? — стал прикидываться я дураком.

— Ну, ее, — скрипнул опять по-давешнему зубами. — Ее, говорю, царицу-матушку.

Молчу. И так, мол, знаешь. А он усмехнулся недобро, ощерил зубы.

— Катается, — зашипел, брызгая слюной. — Год минул, а толку? Ошиблись мы в царе этом Димитрии. Думали — вот оно, рядом, Москва сама в руки валится. Тогда — гуляй. А тут? Мужиков драть привыкли — как и все. А царство где? Воля? Чтоб никого, а мы сами! А мужиков уж ободрали…

Вытащил головку чесноку, отколупнул зубок, почистил, грызть начал со смаком.

— Я тебя сюда привел, доставил, — говорит. — Значит, помни. Что я тебе скажу, то ты, голубь, и совершай.

Я головой киваю. Посидел он еще и ушел. Меня взяла скука. Всякий, мол, надо мной начальник. И как службы не было, а Марина меня Юрьевна, государыня, к себе не призывала, пошел я в шалаш один у речки. Там и другие еще шалаши на берегу Тушина сделаны были, и вином в них торговали, а закусывать давали рыбу сушеную, и студни, и овощ всякий, а хлеба давали мало — дорог.

Придя, взял вина и снеди и сел под ракитой думу думать. Только хлебнул малость, смотрю — тащится приличный, опрятный, губами шевелит, улыбку ладит, рожу поприятней норовит сделать, на меня этак умильно смотрит, а у самого на боку сума.

Тьфу! — со злостью сплюнул я. Опять из убогой братии. Неужто, думаю, опять до меня с тайным словом? Развелось их, и всем я нужен, хоть беги.

Подходит, однако, на вино глядит. Говорит:

— Дай!

Заробел я. И хоть голос у него был дерзок, налил ему из стеклянницы.

Он ноги подогнул под себя, присел на пятки, отхлебнул хорошо, потом из сумы мяса кусок вареного достал и нож с костяной ручкой, острый. Ловко ножом разделал, мне ломоть протянул и сам взял. Ест, на меня смотрит, говорит:

— Дурень ты, и быть тебе битым.

— Чего лаешь? — возражаю укоризненно, но не со злобой. Пускай, думаю, поговорит. — Чего поносишь? Сам вино у меня пьешь и сам против меня всякие слова, да?

— А зачем же и даешь мне пить, а? Я вон мясо украл, и у тебя что-нибудь, смотри, украду…

— Христа ради ходишь, а воровством промыш ляешь, — говорю ему. — Это не к добру, и смотри, тебя же и бить будут…

— Меня нельзя, — крякает, утирается, — я порчу напустить могу. А тебе говорю, не будь прост, людям не верь, а если что решил для бога, человеку помочь, не сомневайся. Сказано в писании: что делаешь — делай быстрее.

Я глаза на него вытаращил, говорю:

— А ты откуда знаешь, что я решил?

— А я все знаю, а рожа у тебя соблазнительная, тоже знай, и всяк тебе верит. А зло нужно, без него в юдоли сей не проживешь.

— А я проживу, потому что со зла меня воротит.

— Врешь, милый, а может так стать, что ты добра без зла и не увидишь. Вот лучше слушай, что на Москве было, когда царь Иван Васильевич преставиться собрался.