Юрий Плашевский - Марина

Путники постояли еще и вернулись по своим местам в задумчивости. Кучера закричали, защелкали кнутами, понукая лошадей, и весь поезд возков потащился по дороге. Из-за пригорка выглянула колокольня православной церкви…

Человек с усилием оторвался мыслью от далекой Московии. Он продолжал писать, изредка потирая в раздумье лоб.

«Ибо тут, как на войне, нельзя два раза ошибаться. В Московии пусть посланцы будут скупы на слова, а помыслы их сокрыты, и выражение лиц сурово, даже при оказании милостей.

На Москве есть Немецкая слобода, где живут обычно иноземцы, но нашим людям лучше не жить там, а поселиться в доме у какого-нибудь благомыслящего русского, дабы основательнее изучить нравы и обычаи страны.

Самый удобный путь в Московию из Италии лежит через Каринтию, Австрию, Моравию, Силезию, Польшу, Пруссию, Курляндию и Ливонию. Из Риги можно зимой добраться на санях до Пскова, в котором следует дождаться разрешения ехать дальше.

Смею добавить, что было бы весьма полезно для знакомства с Московией пригласить молодых русских благородного происхождения в Рим для изучения богосло вия, истории, латинского языка, стихосложения, риторики и прочих наук, а также выписать русские книги…»

Пишущий умел хорошо скрывать свои переживания. Потому и сейчас, когда выводил он эти слова, на лице его не отражалось ничего. Оно все также оставалось слегка сумрачно и замкнуто. Но рассуждение о молодых русских вызвало в нем далекое воспоминание, и вновь на мгновение мысленно покинул он прохладный покой монастыря святого Лоренцо…

В городе, куда прибыли они через несколько дней после встречи на лесной талой дороге, было шумно, по улицам валом валил народ. День был солнечный, какой-то умытый, с редкими на небе облаками, со свежим ветром. На углах кричали горласто, а что кричали — не разобрать. Скакали верховые, и много было малиновых и изумрудных ярких польских платьев, и кое-где проезжали не торопясь черные, в панцирях, польские же рейтары. Русские провожали их непонятными взглядами. Смотрели внимательно, молча и более как будто с любопытством.

На подворье, где остановились путники, было тоже шумно. В ожидании, пока сменят лошадей, итальянец вышел из избы и стал у ворот. Рядом стоял кудрявый юноша, видный собою. Он смотрел на спешащих куда-то людей, и на губах его играла тихая улыбка.

— Царь Федор, — заговорил он без всякого предисловия, поглядев итальянцу в глаза, — нравом был кроток, незлобив, жизни святой. Разумом не блистал, а земля под ним отдохнула. А теперь?

Итальянец понимал русскую речь и слушал не прерывая.

— Ты немец? — сказал юноша. — Откуда?

— Из Рима.

— Знаю, слышал. — Он тряхнул головой. — Ну, что ж, смотри, римский немец, на нашу беду. А беде быть.

— Отчего ж? При царе Борисе…

— Царя Бориса нет, — зло оборвал его юноша, — и говорить о нем не след. Батюшка мой, плача, сказал, что придется теперь московским бунтовать. А за ними и ярославцам, и суздальцам, и новгородцам.

— Зачем же бунтовать?

— А как же? Без этого нельзя. Да ты думаешь, по своей воле? Нет. По своей воле нам нельзя. Бунтовать — не сладко. А нужно.

Итальянец не понимал.

— Не понимаешь? — ласкова улыбнулся кудрявый. — Да, я тоже. А батюшка говорит — непременно бунтам быть. Сироты ж ведь. А как сиротам не воровать?

Итальянец знал уже, что русское слово «воровать» означает всякое бесчестие и преступные дела. Непонятно только было, почему русские упорно называли себя теперь сиротами.

— У вас же был царь? — добивался он от юноши. — Царь Борис?

— Какой он царь! — презрительно скривился тот. — Царь нужен природный.

— А царь Дмитрий Иванович, что идет теперь на Москву и город ваш взял, он — природный?

— Хоть бы бог дал, чтоб был природный, — непонятно ответил кудрявый и на том замолчал и не хотел больше ничего сказать, как итальянец ни выспрашивал.

Пахло талым снегом, навозом. Прошли двое молчаливых забрызганных грязью ратников с алебардами, закинутыми на плечо. Проехал в санях православный священнослужитель, то есть поп, как называют русские. Потом потянулся длинный обоз, и на каждых санях большая, плотная кладь была укутана рогожами, а рядом с лошадьми шагали крепкие чернобородые мужики.

Итальянец покачал головой. Рядом — рукой подать — билась потревоженная чужая жизнь, но проникнуть в смысл ее, чувствовал он, было ему невозможно…

С усилием отогнал от себя и это видение. Заставил себя внимательно всмотреться в кипарис за окном, и вновь, который раз, теплая волна поднялась в нем при виде этой божьей красоты, заключенной в столь совершенную форму.