Андрей Степаненко - Еретик

Император повернулся к замершим купцам.

— Вы, думаю, знаете, что прямо сейчас в Кархедоне проходит Четвертый Собор Церкви Христовой…

Те переглянулись и неуверенно закивали.

— Слышали…

Ираклий удовлетворенно кивнул и прошелся перед ними.

— Если Церковь сочтет, что закрепление крестьян за господами не противоречит слову Спасителя, я пришлю солдат в каждое восставшее селение, но до тех пор… справляйтесь сами.

— Мы не можем… — начал старший.

Ираклий упреждающе поднял руку.

— Поговорите со старейшинами. Их слово можно купить, а люди их слушают. Пока.

— Платить крестьянину за его слово? — скривился один из купцов.

Ираклий усмехнулся.

— Хочу спросить… на вас еще не ездили?

Братья густо покраснели — совершенно одинаково — и — так же одинаково — опустили головы.

Император усмехнулся.

— Кархедон — это особая провинция, — не без удовольствия проговорил он, — здесь люди еще помнят другие времена. Я сам из этих времен.

Он знал, что все проходит. Он сам делал все возможное, чтобы истребить память о том, что когда-то правила в Ифрикайе были иными. И все-таки он гордился прошлым своей страны. Купцы завздыхали, видя, что аудиенция закончена, раскланялись, не поворачиваясь к императору задом, вышли, и вот тогда появился Пирр.

— Кифы на Соборе нет, — удовлетворенно доложил он. — Его вообще нет в Кархедоне!

Ираклий обмер; это была опасная новость. Но Пирр принял его молчание с воодушевлением.

— Так что теперь никто твоему «Экстезису» не помешает. Этот Собор — твой! Ты понимаешь?!

— Подожди… — без сил опустился на резной стул император. — Дай подумать.

Он знал, что Кифа, главная ударная сила Генуи и Венеции, мог покинуть Собор лишь по разрешению Северина. И это означало, что за морем уже знают о начале войны. И, хуже того, они к этой войне как-то готовятся.

— Забудь о Соборе, — тихо проговорил он Пирру. — Откладывается Собор.

— Кем? — опешил Патриарх.

Ираклий потер мгновенно взмокшее лицо.

— Жизнью, Пирр. Самой жизнью.

Симон понимал, что начало войны лишь поднимает ставки. Теперь жизнь Елены не просто висела на волоске, она почти ничего не весила. Или наоборот — решала все. Почти, как тогда, при Иоанне Крестителе.

Нет, сама идея о Матери Мира возникла еще до Иоанна, во времена Париса. Наивный мальчишка искренне полагал, что ему позволят обладать подобным сокровищем, как своим. Понятно, что ту, самую первую Елену нашли и убили — уже в Египте. Симон даже не был уверен, что она была настоящей Еленой — женщиной-Луной, способной осветить собой весь мир так же, как освещает его единое для всех ночное светило. Но владыки множества египетских эмпорий тогда крепко перепугались, и война вышла затяжная и кровавая. И понятно, что Иоанн горький опыт Париса учел.

Секретность была абсолютной; явление Елены миру должно было произойти внезапно и всесокрушающе. Но Иоанн — первый из первых и лучший из лучших — сам и сказал кому-то из сановников, что Ирод, взяв царственную Иродиаду за себя, напрасно думает стать величайшим, ибо уже появилась Та, которой даже сама Иродиада будет прислуживать, как своей госпоже.

Спустя сутки Иоанн уже сидел в темнице, а вскоре его голова была торжественно поднесена Иродиаде. И мало кто знал, что еще до того, как Иоанну — после жутких пыток — отсекли голову, перепуганной женщине поднесли куда как более ценный подарок — отделенную голову Царицы Цариц. И все пришлось начинать заново — уже другим людям.

В новом заговоре состояло достаточно много самых разных людей — все изнутри Церкви. Собственно, лишь благодаря Церкви, а точнее, благодаря древней традиции откупаться первенцем от Бога, Елену и удалось выпестовать. Каждый первенец от каждой семьи шел по духовной линии, и если дети крестьян тихо и заслуженно переходили в разряд монастырских рабов, то принцев и принцесс ждала совсем иная участь.

Большая часть высокородных монахов, по сути, была заложниками — гарантией, что царь не взбрыкнет и не надумает совать загребущие руки в церковную казну, а своих фаворитов — на патриарший престол. И напротив, царь мог быть уверен, что патриархом никогда не станет человек недостаточно родовитый и в силу этого недостаточно авторитетный. Но всю эту публику можно было использовать и по-другому.

Симон затруднился бы сказать, кому из Патриархов эта мысль пришла впервые, — скорее, всего, она жила всегда, но однажды заточенным в монастырях высочайшим заложникам перестали удалять ядра и разрешили брак, естественно, тайный. Да, это был риск, — за такое Фока снял бы кожу без малейших колебаний, — но в конце концов в руках Церкви оказалась небольшая группа монахинь и монахов, несущих в себе высочайшее семя во всей Ойкумене. И более того, каждый был старшим над своей группой царских родов.