Сергей Алексеев - Возвращение Каина (Сердцевина)

— Прости, Надя…

— Я тебе все прощаю, — улыбнулась она и погладила его руку. — Капитан, расскажите!

— Что рассказать? — невесело усмехнулся Кирилл. — Как я с кольтом поджидал у дома?

— Конечно! Я очень давно не слышала, чтобы убийство готовили из-за женщины, а не из-за денег или мести. Это очень интересно! Вы очень ревнивый, да?

— Невероятно! — подтвердил он, веселея от ее любопытства и от виски. — А как все ревнивцы, сначала совершаю действие и лишь потом думаю, сожалею, раскаиваюсь…

— Так почему же вы не застрелили Николаича? Не поднялась рука?

— Нет, поднялась, — соврал Кирилл. — Но кольт дал осечку. Патроны старые.

— Капитан, это не патроны! — воскликнула она. — Это рок! Художника хранит судьба. И если хранит — значит, он еще для чего-то нужен на этом свете! Ты слышишь, Николаич?

— Слышу, — буркнул старик, доедая сосиску. — Ну, вы поговорите тут, а я буду работать, ладно?

Он поставил на мольберт небольшую картину — портрет девушки, корявой рукой огладил холст.

— Не записывай! — вдруг вскинулась Надежда. — Хороший же портрет!

— Не нравится мне, — проворчал он. — Не люблю его…

— Это что же, вы станете писать мой портрет на этой девушке? — с любопытством спросил Кирилл.

— Некогда грунтовать холст, — проронил старик. — Так что навечно будешь с ней. Ее звали Лючия, запомни имя. Уж ее ты никогда не потеряешь, не бросишь… А говорят, у художника нет власти!

— Творец и варвар в одном лице, — вздохнула Надежда. — Столько хороших полотен записал!..

— Против Лючии ничего не имею, — стал куражиться Кирилл. — Но против постановки натуры — протестую! Смотреть в окно не хочу!

— Что ты хочешь? — невозмутимо спросил старик.

— Хочу на соломе! Хочу остаться для потомков лежащим в куче соломы!

Старик что-то примерил взглядом, пожал плечами.

— Ложись в солому… Только смотри в окно.

— Компромисс принимается! — Кирилл взворошил примятую солому, забрался на кровать. — Хорошо! Надежда! Несите сюда виски и бокалы. Мы будем праздновать с вами век жестокого реализма. Пир во время чумы!

— Бутылка пустая! — Надежда перевернула ее вверхдном. — Очень жаль, но на то он и век жестокого реализма.

— В чемодане — полный боезапас! Открывайте!

— Молодой человек, прошу тебя не напиваться, пока я не закончу работу, — строго предупредил старик. — Я понимаю, тебе очень тяжело, но нужно проявить выдержку.

— Мне — тяжело? — засмеялся Кирилл. — Да мне так легко никогда не было! Много ли человеку надо? Куча соломы, бутылка вина и красивая женщина.

Он лежал в соломе на животе, подперев голову руками. Надежда устроилась рядом, в позе «лотоса», шуршала цыганской шалью. Ее близость и это шуршание ткани и соломы наполняли жизнь какой-то горячей, почти бессознательной радостью. Все было случайно, сиюминутно, все было насыщенно авантюрностью, хмельной гусарской бравадой, и скоро все должно было рассеяться, как хмель, но ни о чем не хотелось думать, повинуясь прекрасному мигу радости и острому желанию жить. И эта эфемерная, призрачная жизнь была во много раз правдивее и чище, ибо пахла природой — краской, соломой, вином и тонким, манящим духом желанной женщины, чем та, страшная, блистающая погонами и звездами, золотом и огнем, воняющая порохом и горелым мясом.

Он тянулся к женщине, подсознательно чувствуя то ее спасительное начало, которое получил когда‑то от матери, которым жил и благодаря которому творил старик художник. Он жаждал возрождения души своей, но не ведая, где и с кем она может воскреснуть, отдавался стихии чувств, способных возродить лишь разум и тело. Он вздрагивал от прикосновений ее рук и желал этих прикосновений, однако смущался еще тем, что женщина — чужая ему, случайная и к тому же хмельная. И вместе с тем эта непознанность притягивала его, и все в ней казалось прекрасным, свежим и непорочным. Он предчувствовал, что его полная власть над этой женщиной даст ему уверенность в себе, наполнит торжеством победителя и откроет незнаемые еще, новые ощущения мира и своего существа; и одновременно жалел иное свое, привычное состояние, тосковал уже по нему, словно младенец, отнятый от груди.

Он слушал ее легкие пальчики в волосах, возле уха, на щеке и, сам не смея прикоснуться, терял счет времени, хотя очень трезво ощущал пространство — мастерскую старика. И сам старик в тот час танцевал перед мольбертом, шаркал кистью, приглушенно ругался, выжимая густые краски на палитру. Он не замечал той неуловимой игры-близости, что уже давно продолжалась даже в том, как они чокались бокалами. Одержимый, он видел лишь то, что хотел видеть…