Людмила Третьякова: Рассказы веера

...Переписка набирала ход. Если одна версия разрыва с мужем признавалась несостоятельной, то без всякого смущения Любовь Ивановна выдвигала следующую, и на некоторое время наступал антракт: петербургское начальство становилось в тупик, сбитое с толку ее железной логикой и ссылками на закон, которые трудно было парировать.

Вот, например, она задает вопрос: разве брачный союз между двумя людьми не предполагает равного выполнения супружеских и родительских обязанностей? «Покажите мне закон, – загоняет в угол Любовь Ивановна своих корреспондентов, – где оговаривается преимущество первых перед вторыми?»

Итак, вот он, ее новый козырь, – материнский долг. «Имея сына от первого брака, усматривая, что по случаю болезненного его состояния и по невозможности для него жительства в суровом климате, я нахожусь в необходимости жить возле него для облегчения его страданий и для наблюдения за нравственным и физическим его развитием».

Исходя из этого, она настоятельно просит не препятствовать ей в осуществлении ею «священных обязанностей матери находиться постоянно (это слово подчеркнуто графиней. – Л.Т .) при нем» – то бишь в теплых краях.

Как все эти «священные обязанности» соотносились с теми сведениями о Любови Ивановне, которые поступали по другим каналам, – одному Богу известно.

Сколь ни странно, однако рассказы о святом материнском долге произвели впечатление, а может быть, Долгорукову хотелось поскорее покончить с этим делом. Григорий Александрович был поставлен в известность об «истинных причинах, повелевающих его супруге оставаться в Париже». Тот воспрянул духом и, поверив в болезненность своего подростка-пасынка, изъявил желание самому ехать к жене в Париж и наладить семейную жизнь.

Вот такого поворота дела Любовь Ивановна никак не ожидала! О ужас! Она страшно испугалась. Приезд мужа, мечтающего о продолжении супружества, ну никак не входил в ее планы.

А потому мадам поняла, что вся эта дымовая завеса со священным материнским долгом может обернуться против нее, – поняла и заторопилась, засуетилась и даже стала отвечать в Петербург как будто от лица графа:

«Муж, находя необходимым для устройства своих дел находиться в России, не имеет возможности поселиться вместе со мной для содействия мне в наблюдении за его пасынком, а моим сыном ввиду столь неблагоприятно сложившихся семейных обстоятельств».

Должно быть, Григорий Александрович знал, что подразумевается под этими обстоятельствами. Любовь Ивановна упирала на то, что своим возвращением подписала бы себе смертный приговор:

«Имею честь сообщить, что, несмотря на всю мою любовь к отечеству, – заверяла она шефа жандармов, – я решилась не возвращаться в Россию, где семейное несогласие совершенно расстроило мое здоровье, отравило мою жизнь и ничего не обещает мне в будущем, кроме возможных домашних неприятностей и беспокойств... преждевременно свести меня в могилу».

Переписка продолжалась.

«Бабье проклятое! Как же вы мне надоели!» – с величайшим раздражением размышлял Долгоруков. Его можно было понять – не проходило года, чтобы не затевалась подобная скверная история: мужья требуют, теребят, государю жалуются на бездействие властей, которые не в состоянии вернуть им спутниц жизни, основательно застрявших в Париже.

Ну что можно поделать с этими вертихвостками! При деньгах, красоте, эдакой обворожительности они и черта не боятся, не только государя-императора или его, главного жандарма империи.

Трудно сказать, сколь долго тянулась бы вся эта канитель, если б Александр Аркадьевич Суворов не счел своим долгом помочь графу. Человек многоопытный, он прекрасно понимал, что тот попал в ловушку: графиня бросила мужа окончательно и никогда не возвратится. Но это полбеды, считал он. Наступит момент, когда при ее мотовстве ей не будет хватать денег. И вот тогда для графа настанут действительно тяжелые времена. Любовь Ивановна начнет требовать денег, умолять, грозить свести счеты с жизнью, а ее верный петербургский муж-рыцарь пойдет на все, чтобы выручить ее из затруднения. И конца-краю этому не будет...

Суворов как в воду глядел. В продолжавшейся переписке между Петербургом и Парижем появилась новая подробность. Графиня Кушелева-Безбородко сообщала, что, возможно, и вернулась бы к мужу, но печальное обстоятельство не позволяет ей этого сделать: она задолжала здесь триста тысяч франков – полиция схватит ее, как только карета, взявшая курс на берега Невы, попробует миновать ворота Сен-Мартен.