Антон Дубинин - Выпьем за прекрасных дам

Девушка в черном скапулире сотрудницы, в белом послушническом велоне тоже толком не знала, куда себя девать. Потом села на табуретку наконец, поискала места для рук — не нашла, и просто позабыла их на коленях. Она улыбалась не губами — всем худым, чуть веснушчатым лицом, темными сияющими глазами, бровками домиком. Сердце ее грохотало так, что Антуан со своего места слышал… Или он слышал свое собственное? Только она могла сказать — Антуан из Сабартеса. Как же он сразу не догадался.

Она обвела языком губы — и так знакомо это сделала, что юноша поверил в нее окончательно.

— Я вот… На винограднике пока. Еще в прачечной помогаю.

Кто-то же должен был заговорить первым! Про прачечную, да, конечно, это так мудро и прекрасно, что она помогает в прачечной. Все, что она бы ни сказала, было бы мудрым и прекрасным. Потому что оно было бы на своем месте.

— А я вот… социем проповедника. C братом Аймером.

— С Аймером?

— С братом, я рассказывал…

— Да, ты рассказывал.

«Ты» расставило все по своим местам. Антуан выдохнул, будто с воздухом из груди его вырвалось какое-то большое горе, наконец уходящее, освобожденное навсегда, чтобы раствориться и сгореть.

— Грасида…

— Да, брат?

— У тебя нет вина?

— Вина?

— Ну… да, вина. Попить.

— Я попрошу сейчас, — она сделала движение встать, но он замотал головой, руками и взглядом не давая двинуться.

— Нет, не надо! Не уходи никуда, Бог с ним… Я… и так пьяный совсем.

Грасида засмеялась — и Антуан обнаружил, что никогда еще не слышал, как она смеется: только как плачет. Она и сейчас немножко плакала — женщины созданы из вещества более хрупкого, наверное, более драгоценного… Но теперь она плакала так, как надо, а смеялась на редкость заразительно, как будто была создана для смеха.

— Ты давно?..

— Это разве ж давно. С год всего.

— Ты сразу?..

— Какое там сразу. Отец Гальярд не сказал тебе?

— Нет, — Антуан подумал, что придушит отца Гальярда. Через полмгновения — что он готов умереть за отца Гальярда. Сперва придушить, а потом умереть.

— Он приорессу матушку Доминику уговорил только… вместе со старой матушкой, с сестрой Катрин. Я всего один разговор ихний слышала. Ух, до чего страшно было! Говорит — вы, сестра, видно, забыли, для кого нашим патриархом был основан Пруйль… А она: вы, брат, забываетесь — даже приору Пруйля я подчинением не обязана, только Магистру, а вы со мной говорите, как с одной из ваших подопечных-еретичек на дознании… Потом только спросила меня, что я умею делать, да так смотрит, будто я у нее украла что-нибудь. А я со страху возьми и скажи — ничего, госпожа! Тут она улыбнулась наконец, говорит, да, такие сестры нам нужны, они у нас — чудесная редкость…

— Строгая приоресса у вас?

— Ага, — Грасида довольно кивнула.

— Наш Гальярд тоже.

— Ваш даже еще хуже.

— Ну, наш хоть никогда не спрашивал, что я умею делать. Сразу понял, что ничего.

Они обменялись восторженными улыбками, как дети, хвастающие, кто сильнее порезал палец или кого больнее ущипнул гусь. «А у меня рука раздулась прямо вдвое!» «А у меня… а у меня втрое! В три раза по три!»

Куда там еще вина. Глоток вина — и Антуан на ногах бы не устоял. Он и так уже в пляс готов был пуститься прямо в приемной затворного монастыря…

— Антуан… брат Антуан, — девушка приблизила сияющее смуглой белизной лицо к самой решетке. Чтобы ни Распятие на стене, ни деревянная вертушка, ни свечка не подслушали ее великого секрета.

— Что, сестра? — юноша тоже наклонился, лица их вдруг оказались так близко, что он чувствовал теплый запах ее кожи. Запах виноградника.

— Знаешь, я зачем сюда пришла?

— Нет… зачем?

Голос Грасиды стал таким тихим, что слова угадывались только по движению губ.

— Молиться за свою маму и… за твою. Это ведь не ересь?..

Почувствовав спиной взгляд с Распятия, смущенно повела лопатками.

Антуан даже зажмурился на миг. Но не получилось, не получилось — все равно потекло… потекло проклятое… в самом деле как кровь. Кровь души, говорил Августин. Кровопускание — полезное дело, дурная кровь выйдет, станешь здоров…

Девушка положила ладони на решетку, тревожно глядя на него. Пальцы ее неосознанно ласкали темные прутья. Не тюрьма: защита, надежная крепость. Защита в том числе и от себя самой.

— Я… тебя очень люблю, Грасида, — вместо ответа сказал Антуан, открывая наконец глаза. Ну и слезы, ну и пусть. В церкви каждый день плачет — и не стыдится, а здесь вдруг решил гордость показать. Никто все равно не поверит. « Слезы мои стали хлебом моим », ешь свой хлеб, он не только горек, он еще и насыщает.