С того дня и после. Срубленные зимой. 2 повести

Осенью девятнадцатого года отплывал "Русланъ" из Одессы‚ прямым ходом в Палестину. Семьсот человек на борту навеки прощались с приморским городом; "красавица Юга" взглядывала на них в последний раз. Отец мой: пытался ли попасть на корабль? Стоял на пристани среди провожающих? Махал рукою вослед‚ прозревая будущее свое? Время что арбуз. Покупаешь без выреза. Принес домой‚ разрезал: что это мне досталось? И почему мне? Несешь назад‚ а они не берут. Вырезанное обратно не принимается и не обменивается. Родился – живи. Досталось – жри. Неспелое. С белыми косточками.

Службы его – они впереди. "Тиц и Невский"‚ "Губкомгоссоор"‚ "Огвидкооп": "Командируется в район Крыжополь-Тростянец для товарообмена и закупки продуктов." Ехал поездом из Одессы на Жмеринку‚ через Раздольную-Попелюхи‚ а там и Крыжополь – рукой подать‚ там и Тростянец: пересадка в Вапнярке. С тех беспокойных разъездов по перегруженной железной дороге сохранилась резолюция на затертом документе: "Посадка разрешена до Николаева. 6.2.1922". С тех скудных времен неразборчивая запись карандашом: о выдаче двух мешков картошки. "Вперед‚ товарищи! – взывали газеты. – Все на работу! Отдыхать будем после!" Но пришла безработица в город Одессу‚ надо было устраивать жизнь‚ и снова судьба сыграла со мной в рулетку‚ раскинула на меня игральные кости: отец переехал в Москву‚ первым из братьев-сестер‚ а потому встретил маму‚ родил меня с братом‚ потому и не ушел без возврата, в гетто на Слободку.

В Москве жила его двоюродная сестра с мужем‚ а у них магазин: НЭП‚ обогащение‚ буйство инициативы – усидеть невозможно. Одолжил у сестры деньги‚ купил лисий мех‚ повез продавать в Одессу и тут же‚ конечно‚ прогорел.

Их познакомил Карпилевич. Скорняк Карпилевич‚ которого я помню стариком. Перешивал муфты на воротники до последнего света в глазах‚ перекраивал палантины на кацавейки‚ залатывал проеденное молью: таких мастеров – поискать. Он приходил к нам в гости‚ пил чай с вареньем‚ а его обхаживали: Карпилевич заслужил‚ с Карпилевича оно началось. Была у мамы Вера‚ двоюродная сестра-подружка‚ поверительница тайн; вспоминала через полвека‚ как мама повела ее на Никитский бульвар‚ "посмотреть" молодого человека: "Небольшой‚ коренастый‚ в сапогах и галифе‚ кожаная тужурка "под чекиста": шел‚ галантно наклонившись‚ всё время разговаривал. Сватались они мало‚ быстро поженились".

После знакомства с мамой он приехал в Одессу и сказал отцу‚ что собирается жениться; ходил в гости к сестрам‚ хвастался‚ какая скромная‚ красивая у него девушка. Фишель написал письмо в московскую синагогу и попросил сообщить подробности. Пришел ответ: у отца невесты вторая семья‚ жена его нееврейка‚ но от веры он не отходил; сумасшедших‚ преступников и больных дурными болезнями в семье нет. В 1924 году Шлёма Кандель женился на Зинаиде Рит. Была хупа в синагоге, Арбат‚ дом пять (бывшее владение бывшего купца Тарарыкина)‚ и Фишелю выслали документ о свадьбе по еврейскому закону. Вот они втроем‚ с первенцем: хороша мама, таинственно прелестная‚ в ожидании многих радостей‚ хорош отец в мужской своей силе‚ да и первенец хоть куда: бархатная курточка с карманами‚ бант белого шелка – любимый и всеми обласканный.

В год свадьбы отец работал десятником по разгрузке балласта на постройке подъездной железнодорожной ветки: одиннадцатый разряд‚ тарифная ставка 71 руб. 30 коп. И потянулась работа без образования и специальности‚ с непременной профсоюзной книжкой Союза строительных рабочих‚ в которой я углядел: "В помощь безработным 1 руб. 20 коп. в месяц‚ в помощь бастующим английским горнякам 2 рубля". "За перевыполнение промфинплана" премировали портфелем с монограммой; "за дискредитацию управления и неисполнение приказаний" уволили с работы. С тех времен сохранилась книжка ударника‚ а в ней талон-вкладыш для приобретения дефицитных товаров в закрытом распределителе‚ пятьдесят в нем возможностей‚ и ни одна не использована.

По вечерам он гулял по Никитскому бульвару‚ гулял по Тверскому: от Тимирязева к Пушкину‚ от Пушкина обратно‚ к Арбатской площади. Проглядывал Страстной монастырь за плечом у поэта‚ колокольней своей и куполами‚ а папа мой гулял по бульвару‚ пил возле ларька газированную воду. Затем монастырь уже не проглядывал: снесли за ненадобностью‚ а он всё ходил и ходил‚ пил воду возле того ларька. Ах‚ Тверской: старейший среди московских бульваров! Ах‚ Никитский: сердце прикипело – не оторвать! Потом Пушкина перекатили без смысла с бульвара на площадь‚ а папа и к старости челноком мотался по аллеям‚ чтобы заполнить пустой день. Жизнь была скудная‚ экономная‚ с расчетом на завтра: сбережений практически не имели‚ но у других‚ как правило‚ не занимали. На иждивении отца была бабушка Дина и ее муж‚ коммивояжер по призванию. Сестрам в Одессу посылал деньги‚ мыло‚ сахар‚ хотя по радио то и дело повторяли: "Жить стало лучше‚ жить стало веселее". Из воспоминаний через вечность: "Вот уж совсем плохо‚ не на что купить хлеба‚ а утром денежный перевод из Москвы. Суммы небольшие‚ но часто. Дети радовались: опять дядя Соломон деньги прислал!" Вспыльчивый‚ горячий‚ крутой кипяток: детей любил безмерно – не только своих‚ ко всякому он спешил на помощь‚ и все в доме знали неуемного Соломона: кого-то устраивал на работу‚ кому-то помогал с ремонтом‚ разбирал ссоры соседей‚ а это совсем немыслимое занятие‚ ибо узлы затягивались на узлах от тесной коммунальной жизни – не развязать. Его уже не было на свете‚ а старики на бульваре всё вспоминали неугомонного Соломона Филипповича; вымерли старики – вспоминали старухи.