С того дня и после. Срубленные зимой. 2 повести

Мама приехала в Сергиево с отцом Абой. Дина‚ ее мать‚ объявилась позднее‚ по невыясненной причине: еще в Ковне жили‚ должно быть‚ врозь‚ а потому врозь и поехали. Аба Рит той поры – круглолицый‚ без довольства во взоре – сидит перед фотографом в обнимку с дочкой: шляпа‚ костюм с жилеткой‚ галстук под округлым воротничком; девочка склонила голову на отцовское плечо. Одинокие по виду. Неустроенные. Как заблудившиеся в пространствах. Аба Рит женился в посаде во второй раз‚ жил с семьей в деревянном доме о две комнаты; во дворе стоял сарай‚ в сарае разводили кроликов в клетках‚ – возможно‚ и по сей день обитают потомки Абы возле того монастыря‚ который основал Сергий Радонежский.

Там‚ в Сергиевском посаде‚ был временный мамин дом‚ к которому следовало приладиться‚ юность ее‚ отягощенная первой несправедливостью‚ вздохи о несбыточном и слабая на щеках краска. Там‚ неподалеку от Лавры‚ в здании гостиницы фотографическое ателье А. Платонова‚ и стоит‚ руку уложив на перильца‚ девушка в гимназической форме с передником‚ тихая на вид и деликатная: длинный рукав покорно опущенной руки‚ воротничок по горло‚ прядка спадает на чистый лоб. Взглядывает на меня задумчиво‚ с интересом‚ как высматривает: каким буду‚ куда пойду‚ какая судьба мне уготована. А девушке той семнадцать лет.

Если поинтересуются‚ сощурясь и поплёвывая‚ не еврей ли ты‚ следует непременно сказать правду‚ не отказываться от своих‚ ни в коем случае не отказываться: так надо. А он и не отказывался: Шлёма Фишелев Кандель‚ – куда уж яснее? В обиходе Соломон Филиппович: тоже не спутаешь.

После рождения сына у Фримы была грудница‚ и его отдали в деревню‚ к кормилице‚ у которой умер ребенок. Когда Фрима за ним приехала‚ кормилица не хотела отдавать‚ упала в обморок‚ а в Могилеве все родственники сбежались посмотреть на деревенского младенца: синие шаровары и красная рубаха с пояском. Говорили‚ что Фрима любила его менее других детей‚ возможно‚ потому‚ что сама не выкормила‚ – но это теперь не проверить.

На той стороне Днестра виднелась бессарабская деревня Атаки‚ до которой хотелось доплыть‚ но когда он подрос и появились силы‚ деревня была уже далеко. С тринадцати лет Шлёма в Одессе‚ у старшей сестры Баси‚ муж которой состоял главным кассиром банкирского дома Ротштейна и считался доверенным лицом хозяина. Шлёму пристроили курьером в том банке‚ чтобы бегал с поручениями по одесским улицам. Через Соборную площадь с кафедральным собором‚ мимо театра, гордости Одессы‚ через Пале-Рояль с фонтанами‚ по Николаевскому бульвару‚ вприпрыжку по знаменитой лестнице на двести ступеней‚ и герцог Ришелье неодобрительно взглядывал с постамента на шустрого мальчишку. Купался‚ должно быть‚ в лимане‚ бегал по толкучему рынку‚ заглядывал на Куликовое поле‚ где устраивали гуляния‚ а когда подрос‚ жил у сестры на Канатной‚ работал на ремонте железной дороги Унгены-Бельцы, через Петрешты‚ Скумпию‚ Фалешты‚ перевозил грузы по Черному морю‚ недолгое время служил в армии‚ в сорок девятом запасном пехотном полку.

Одесситы уверяли в один голос‚ что Шлёма в молодости был красив, "как картинка"‚ любил модно одеваться‚ и эту любовь сохранил на всю жизнь‚ хотя возможности были небольшие. Франтом выходил из дома‚ шел по Успенской‚ раскланиваясь со знакомыми‚ поворачивал на Ришельевскую‚ пересекал Троицкую‚ Еврейскую‚ Почтовую‚ а там и Дерибасовская: гуляй – не хочу. На фотографии П. Розвала (Ришельевская угол Еврейской) сидит в резном кресле‚ облокотившись о стол‚ щеку подперев кулаком‚ юноша в костюме с жилеткой‚ белая сорочка с галстуком‚ самостоятельный и уверенный в себе‚ а юноше тому восемнадцать лет. Поэт? Не был он поэтом. Мыслитель? Не был он мыслителем. "Не взыскуй вещей сокровенных": не взыскивал. "Принадлежи к преследуемым‚ а не к преследователям": принадлежал. "Будь среди обижаемых‚ а не обижающих": был. А вот профессией не обзавелся‚ должностью‚ партийным хотя бы билетом‚ отчего и метался по жизни‚ чтобы прокормить семью.

Февраль семнадцатого встретил в Одессе. "Ожила страна‚ – написали в газете. – Ожили люди. Ожили их души. Ожили и выпрямились великие и малые. Ожили и мы, евреи". Навешивали на грудь красные банты. Скидывали со стен портреты царя. Шагали по улицам со знаменами: "Да здравствует свободная Россия!" Радовался ли вместе со всеми? Навешивал банты? Скидывал портреты? В Гражданскую войну – насчитал – было двадцать две перемены властей: не успевали распознать. Петлюра и гетман. Деникин и французские корабли на рейде. Большевики и атаман Григорьев на подходе. При белых его по ошибке арестовали‚ приволокли в контрразведку‚ били: на теле оставался до старости рубец от ударов. А Украина пока что горела‚ родственников моих убивали на Украине и родственников тех родственников: кто только не постарался? Проскуров и Елисаветград‚ Черкассы и Радомысль‚ Тульчин-Брацлав: "Жизнь наша висит на волоске. Один день ужаснее другого. По ночам не спим‚ бродим‚ как тени; живые завидуют мертвым: поторопитесь и спасите!" В Одессе была еврейская боевая дружина‚ шестьсот человек с пулеметами‚ – они-то и защитили моего отца.