Александр Немировский - Карфаген должен быть разрушен

Аттал, сын Аттала, царь Пергама».

«Полибий, радуйся!

Тебе пишет этолиец Феодор, которого, помнишь, ты похвалил за искусное руководство хором. За это я тебя благодарю. Но когда ты дальше начинаешь укорять меня и других за то, что мы стали драться на подмостках, роняя этим достоинство эллинов, ты не прав и не справедлив. Видимо, ты сидел высоко и не расслышал, что нам сказал римлянин, посланный триумфатором Аницием. А он нам сказал, что, если мы не будем драться друг с другом, нас высекут розгами. Интересно, как бы ты поступил на нашем месте?

Будь здоров. Феодор».

«Полибий, радуйся!

Я — Пифодор Коринфянин. Помнишь, мы встретились в Риме на грекостасисе, и я удивился тому, что ты, великий знаток конного дела, занимаешься книгами. Теперь я вижу, что твои занятия не прошли напрасно. С великой радостью прочитал я написанное тобою о людях, зараженных безумием и готовых будто бы во имя справедливости ограбить достойных людей, раздать их имущество и землю рабам. Эти безумцы подняли голову у нас в Коринфе и во всей Ахайе, и я думаю, не покинуть ли мне родину. Знай же, Полибий, что в глазах достойных людей ты самый великий из эллинов.

Будь здоров. Пифодор».

«Полибий, радуйся!

Тебе пишет Ганнибал, сын Ганнибала. Я родился вскоре после бегства моего отца в Сирию и никогда его не видел. Об отце у нас сейчас говорят плохо, обвиняя его во всех несчастьях Карфагена. Ему не могут простить, что во время своего суффетства [83] Суффеты — высшие должностные лица в Карфагене и других финикийских городах Западного Средиземноморья. он дал права простому народу, к которому я принадлежу. В твоей истории я увидел отца, как живого, именно таким помнят его в Картхадашт. Видно только, что ты в Картхадашт не бывал: ведь ты поместил нашу курию не в той части города, где она находится. Тебе необходимо приехать и посмотреть все самому так же, как ты посмотрел места сражений моего отца в Италии. Приглашаю тебя в гости. Я живу близ Утикских ворот, где у меня кузнечная мастерская. Спроси Ганнибала-кузнеца. Тебе покажет мой дом каждый.

Ганнибал, сын Ганнибала».

В таблин заглянул Исомах и потряс квадратиком из папируса.

— Еще одно письмо! — с отчаянием воскликнул Полибий. — Давай его сюда.

«Предатель, радуйся!

Ты остался жив и прославился, а мой отец Телекл, другом которого ты себя считал, умер и не может тебе написать. Я делаю это за него, потому что прочел твою гнусную пачкотню. Ты восхваляешь ромеев, их вооружение, их государственный строй в то время, когда вся Эллада их ненавидит и молит богов расправиться с ними, как до того покарали деспотов персидских и македонских.

Будь проклят, предатель!»

Полибий сжал письмо в кулаке. Он вспомнил покойного друга и его просьбу позаботиться о Критолае.

«Письмо Критолая… Он даже не захотел поставить свое имя».

В таблин вбежал Публий.

Взглянув на Полибия, он внезапно остановился:

— Ты чем-то расстроен?

— Это письмо! — Полибий разжал кулак и бросил смятый папирус на стол. — Столько лет отдал я написанию истории! На своем горьком опыте хотел показать эллинам… И вот я — предатель…

Публий махнул рукой:

— Брось! Завтра ты забудешь об этом письме и прочих огорчениях.

Полибий вскинул голову:

— Что же будет завтра?

— Охота!

— Боги мои! — радостно воскликнул Полибий. — Наконец-то пришло время для одного из трех занятий, без которых нельзя представить себе настоящего мужчину!

— Я помню эту твою мысль. Ты имеешь в виду охоту, войну и политику!

— Да! Но политику, от которой я оторван, — в первую очередь.

Дорога терпеливо повторяла извивы Оронта. С любого ее участка можно было увидеть белый поток, пенившийся и бурливший на стремнинах, и огромные сглаженные камни. Но Андриск брел, как в тумане, не замечая ничего. Меньше чем через час он должен предстать перед Лаодикой, вдовой Персея, матерью Александра и Филиппа, и назвать себя ее сыном.

«Стой, безумец! — мысленно приказывал себе Андриск. — Подумай, на что ты решился! Куда идешь?» И он машинально останавливался. Но через несколько мгновений что-то неудержимо влекло его вперед.

Поднеся ко лбу ладонь, чтобы стереть капли пота, он внезапно ощутил привычный кисловатый запах. В отчаянии он бросился к реке, вошел в нее по щиколотку, не почувствовав ледяного холода. Набирая воду пригоршнями, он яростно тер лицо и руки, до изнеможения, до боли.

«Неужели, — думал он, — я никогда не избавлюсь от этой вони? Она, как клеймо на лбу ромейского раба, расскажет обо мне всю правду. И Лаодика не услышит сочиненной мною басни о чудесном спасении. А чем пахнут настоящие цари? Фиалками? Миррой? Кинамоном? Наверное, эти ароматы въелись в их кожу, как в мою — вонь шкур…»