Михаил Лохвицкий (Аджук-Гирей) - ГРОМОВЫЙ ГУЛ. ПОИСКИ БОГОВ

Из оврага с пустыми казаном и кумганом в руках вышла Чебахан, глаза у нее были такие, словно она только что столкнулась нос к носу с самим Шибле. — Что случилось, белорукая? — окликнул ее Озермес. — О, муж мой! — Опустив на землю казан и кумган, она подбежала к нему и обдала его потоком слов: — Имя свое она не вспомнила, она почти ничего не понимает, но она не старуха, она совсем молодая! Я одела на нее платье, и штаны, и чувяки, те, что собрала в ауле, и она стала смеяться, а про ребенка, по моему, забыла!.. Мыться она не хотела, отталкивала меня, плакала, а потом, когда я запела песню о дожде, я это на всякий случай сделала — вдруг в голове у нее осталось хоть немного памяти, то она на самом деле стала припевать, и приплясывала, и в ладоши хлопала! Я два раза вымыла ей голову золой, всю ее помыла. У нее вот здесь, у плеча, рана от пули, рана зажила уже, а на спине, откуда пуля вышла, тоже след остался! Худая худущая, ребра как дырявый плетень, и отовсюду кости торчат!.. Но она красивая, волосы золотые, а глаза, раньше не замечала, как фиалки! — От возбуждения Чебахан подпрыгивала на носках и взмахивала руками. — Если ты не умолкнешь, — сказал Озермес, — все сороки помрут от зависти. Возьми ка лучше куклу, обверни ее тряпками и принеси незаметно туда, к запруде, попробуем подменить мертвого ребенка. — Он встал и пошел к оврагу. Женщина стояла на коленях, наклонившись над речкой, и разглядывала свое отражение в воде. Время от времени она протягивала руку, взбаламучивала воду, убирала руку за спину, дожидалась, пока отражение не возникнет снова, смеялась и опять взбалтывала воду. Длинные руки ее двигались плавно и гибко, как шеи цапель, которых Озермес видел однажды, во время странствий с отцом. Услышав шаги Озермеса, женщина оглянулась, и губы ее медленно разошлись в улыбке, открыв белые, крупные, как кукурузные зерна, зубы. Из-за того, что брови у нее поднимались высокими дугами, казалось, что она смотрит на все с удивлением.

Озермес не приметил этого раньше, потому что лоб ее был закрыт спадающими на лицо клочковатыми волосами. Женщина отвернулась и снова принялась играть с водой. Озермес посмотрел на золотистые волосы, ниспадавшие на спину и свивавшиеся внизу в кольца. Да, молодая, не больше чем на два три года старше Чебахан. Впрочем, определять на вид лета и зимы, накопленные женщиной, занятие зрящное, как сказал однажды Безусый Хасан, куда легче установить возраст плывущей по небу луны. Послышалась легкая поступь Чебахан. Она сбежала по тропинке, держа за спиной куклу. — Отвлеки гостью, — сказал Озермес, — и заслони меня, потом уведи ее в саклю. — Чебахан, встав перед ним, передала ему куклу и, идя к женщине, завела с ней разговор: — Сестра моя... — Положить куклу, взять смрадный сверток и выйти из оврага было для Озермеса делом одного двух вдохов. Он отнес завернутый в ветхое тряпье трупик за кусты, растущие возле поляны, и вернулся за лопатой. Потом выждал, пока Чебахан отведет женщину в саклю. Они поднялись из оврага, впереди женщина с куклой на руках, за ней подталкивающая ее в спину Чебахан. Когда они скрылись за дверью, Озермес стал размышлять, где выкопать могилу. Пожалуй, у пропасти, на лужайке, усыпанной красными, как кровь, маками. Смерив черенком лопаты длину свертка, он вывернул большой ком жирной темной земли. На этой земле хороша взошло бы просо. Перед тем как опустить сверток в могилу, он осторожно развернул палочкой лохмотья. Трупик почти совсем разложился, лишь кое где на костях виднелись сморщенные ошметки кожи. Круглый, с большое яблоко, беззубый череп был пробит пулей. Озермес снова прикрыл кости тряпьем, похоронил ребенка, выпрямился, постоял, опустив руки, и вполголоса, чтобы не услышали в сакле, пропел: — О горе матери твоей! Едва рожденный, отдал ты душу, пулею сраженный... — Отбросив ногой лопату, он стал смотреть в туманную голубую даль. Дымка затягивала близкие и дальние горные хребты, и они мутно шевелились, как шевелятся камни на дне моря у берега, если на них смотреть сверху, сквозь толщу воды. Богатырь гора со шлемом на голове, прикрывшись от солнца облаком, задумчиво глядела на Озермеса.

Вскоре после того как Озермес взялся обтесывать колья для хачеша, к нему подошла Чебахан. Остановившись в сторонке, она молча ждала, когда он заговорит. Озермес, опустив топор, посмотрел на нее. — Я накормила гостью, она уснула. — Чебахан, обхватив ладонями лицо и улыбаясь, покачала головой. — Она стала кормить куклу грудью, потом захныкала и отдала куклу мне, пришлось изобразить, будто я даю ребенку грудь. — Чебахан покраснела. — Узнать бы, как ее зовут... — Она из абадзехов*, можно так и называть ее — Абадзеха. — Ты хорошо это придумал. А где ты похоронил ребенка? Он действительно был мальчиком? — В тряпке были одни кости. Могила за теми кустами. Младенца убила та же пуля, которая ранила Абадзеху, ему пробило голову, а ей плечо. — Сразил ли Тха убийцу, стрелявшего в мать ребенка? — пробормотала Чебахан. — Как ты думаешь, муж мой, память вернется к ней? — Этого не угадать. Кто знает, может, в ней теперь живет не ее душа, а чужая, и даже не человеческая. Поэтому она и бегает, как зверь, на четвереньках. Ладно, идем спать.