Михаил Лохвицкий (Аджук-Гирей) - ГРОМОВЫЙ ГУЛ. ПОИСКИ БОГОВ

Однажды, когда народилась новая луна последнего месяца весны, Озермес, сидевший на мертвом яворе, увидел, как пятнышки лунного света, проскользнувшие сквозь листву клена, мягко легли на могилу Абадзехи, и услышал ее жалобный голос: — Мой ребенок, он маленький, ему холодно... — Тут же вспомнилось, как Чебахан не хотела, чтобы он, хороня абрека Меджида, поминал его добрым словом, и как раньше, в ауле, он искал и мог найти руку погибшего джигита, и как еще раньше, на берегу моря, отец говорил, что Озермес должен не уезжать с ним, а остаться, ибо других джегуако, наверно, нет уже в живых...

И с Озермесом произошло то, что бывало, когда, сочиняя новую песню, он не мог подобрать ее начала и мучился, искал, пока неожиданно, подобно вдруг вернувшейся к умирающему человеку душе, зачин песни сам собой не вспыхивал у него в голове. Но то, что давно уже зрело в нем и теперь высветилось, было куда пронзительнее и важнее. Он снова услышал, как вдали переговариваются люди, кого то зовет женщина, блеют овцы и мычит корова...

Поднявшись с мертвого явора, Озермес подошел к хдопотавшей у летнего очага Чебахан и сказал ей:

— Мне надо поговорить с тобой, белорукая.

Чебахан, выпрямившись, внимательно посмотрела на него:

— Слушаю тебя.

— Надо уйти отсюда. Я давно подумывал об этом. Да и Тлиф и Хешхо были слишком малы. А теперь они окрепли, и начинается лето. Нам необходимо вернуться к людям.

Чебахан помешала деревянной ложкой в котле, посмотрела на саклю, в которой спали дети, окинула медленным взглядом поляну, хачеш, Мухарбека, кладбище и спросила:

— К каким людям, муж мой? Ведь нашего народа нет больше.

— Народ бесследно не исчезает. Кто-то, кроме нас, должен был остаться. И ты, и я посчитали умершими тех, кто, как рассказывал абрек Меджид, встали на колени перед русским царем, но они, наверно, живы. И другие могли, как ты и я, уйти куда-то в горы или в степи. Ничего не знаем мы о кабардинцах, о других племенах, живущих далеко от нас. Духу гор понравилось, что мы с тобой ушли от людей, но у меня от воспоминаний о его словах во рту становится горько, словно от прогнившего яблока. Ведь я не Дух гор, во мне нет ненависти ни к людям, ни к кому нибудь еще из живущих на земле. Вспоминая прощальные слова отца, я теперь сгибаюсь под тяжестью греха, лежащего на мне. Мне нельзя было думать только о себе. Кому, кроме меня, внука и сына джегуако, рассказывать уцелевшим о навсегда ушедших племенах и петь живым песни о будущем?

— А куда мы пойдем, муж мой? — в тревоге спросила Чебахан. — И сколько времени мы будем искать?

— Я уже думал об этом. Спустившись на равнину, повернем к восходящей стороне, в Кабарду. Если там никого не найдем, отправимся к заходящей и дойдем до моря... Помнишь, я рассказывал тебе о братании аулов, на которое водил меня отец?

Чебахан кивнула, сняла с очага котел с кипящим ляпсом и попросила:

— Давай, сядем.

Усевшись рядом с ней, Озермес продолжил:

— Побратавшихся аулов у нас было мало. Мне об этом говорил отец. И если мы найдем аул, родом из которого был Меджид, я постараюсь уговорить живущих там побрататься между собой.

— А если отец Меджида изгонит тебя из аула? Он, наверно, может подослать к тебе и убийцу.

— Он побоится покрыть позором свое имя и имена своих сыновей и внуков. А если у кого-то поднимется рука на безоружного джегуака, значит, адыги перестали быть адыгами, и, я умирая, крикну Духу гор, что он прав в своей ненависти к людям.

— Я спросила, потому что подумала о наших сыновьях, — объяснила Чебахан.

— Мой отец, уходя с адыгами за море, тоже думал обо мне, но все таки ушел. А мы уйдем отсюда вместе.

Самыр, лежавший у двери в саклю, призывно тявкнул. Чебахан вскочила:

— Я скоро, муж мой.

Она убежала в саклю и, вернувшись, объяснила:

— Оба были мокрые по горло, наверно, захныкали, и Самыр их услышал. Ты говорил, мой муж, я тебя перебила, прости меня.

— Я говорил, что джегуако должен быть джегуако, а те адыги, которых не покинула душа, должны быть вместе, как братья. Пусть абхазские женщины дадут грудь кабардинцам, а бжедугские усыновят шапсугов, пусть темиргоевец, когда его спросят, кто он, ответит: я адыг!..

На опушке леса закуковал самец кукушки. Послушав его, Чебахан сказала:

— Я согласна с тобой. И мне хочется, чтобы наши сыновья жили среди своего народа. Но так жалко оставлять нашу саклю, поляну, Мухарбека и его сына, и желтоносого дрозда тоже, ты заметил, он прилетал днем и сидел на голове Мухарбека?