Михаил Лохвицкий (Аджук-Гирей) - ГРОМОВЫЙ ГУЛ. ПОИСКИ БОГОВ

Всадники, заметившие, что джегуако и Одбан перешли на левую сторону долины, разъехались и сошли с коней. Наступила тишина, нарушаемая только звяканьем удил, потрескиванием поленьев в кострах, да где то в небе переливались трели жаворонка Отец заговорил. До Озермеса доносились лишь отдельные слова.

* Знак особого уважения, обычно так пожимают руку младшие старшим.

— Садет Гирей... аул... русские... — Потом отец умолк. Какое-то время люди, к которым он обращался, стояли молча, не двигаясь. Молчание тянулось подобно струйке меда, тягуче сползающей с деревянной лопаточки в миску. Потом кто-то засмеялся, за ним другой, третий, и по долине прокатился многоголосый хохот. Голуби, сидевшие на ветвях буков и грабов, взметнулись в небо, беспорядочно заметались и перелетели на другую сторону долины. Немет, хихикнув, сказал Озермесу: — Теперь пойду, сынок, а ты стой здесь, но особо не высовывайся. — Он вышел на середину поляны и выждал, пока к нему не подойдут отец и Одбан. Одбан встал рядом с Неметом, отец — за ними, а люди, собравшиеся по обеим сторонам долины, оживленно переговариваясь, вытянулись в два длинных ряда, лицом друг к другу. Четверо джигитов выкатили откуда то плоский, ровно срубленный, круглый, как колесо от арбы, пень, установили его перед стариками и убежали. Немет вытащил из-за пазухи красную бархатную ткань и накрыл ею пень, а Одбан, достав книгу с позолотой на переплете, положил ее на бархат. Озермес догадался, что это Коран.

Такой же он видел в руках муллы в мечети. Из левого ряда медленно вышел статный, средних лет мужчина, а из другого — такая же видная пожилая женщина. Женщина шла быстрее, она подошла к пню первой и, расстегнув на груди пуговицы, обнажила левую грудь. Тем временем мужчина тоже подошел к пню, обогнул его, склонив голову, прикоснулся губами к соску женщины и сказал ей: — С этого дня я твой сын! — Потом выпрямился и дважды, в одну сторону и в другую, громко объявил: — С этого дня я буду ее сыном! — По рядам пронесся одобрительный рокот. Все, и Одбан, и Немет, и отец, и люди, стоящие рядами по обеим сторонам долины, молча, со строгими, словно застывшими лицами наблюдали за обрядом.

У Озермеса, прижавшегося спиной к теплому телу дерева и во все глаза смотревшему на никогда не виданное им зрелище, захватило дух от значительности и торжественности происходящего. Мужчины и женщины, приподняв головы, пошли обратно. Навстречу мужчине из левого ряда вышла женщина, а из противоположного — мужчина, и обряд повторился. Когда они вернулись на свои места, к старикам с двух сторон направились по трое мужчин. Окружив пень, они опустили правую руку на Коран, и каждый из них прокричал: — Клянусь, братья, всегда защищать вас!

Затрещали выстрелы, джигиты повскакивали на коней, обнажили шашки и, вылетев на поле, преградили воображаемому врагу дорогу к долине, в которую словно ворвался вихрь. Люди перемешались, все взорвалось, зашумело, загудело. Кто то играл на гармошке, кто то дудел в камыль, кто то стрелял из пистолета, люди смеялись, обнимались, кричали и пели. Ржали лошади, ревели испуганные быки, в ожидании смертного часа жалобно блеяли привязанные к повозкам бараны. Женщины подзывали к кострам мужчин и протягивали шампуры с дымящимся шашлыком и глиняные миски с бузой. Подобно плавным ручьям, плыли в танце девушки, и на их остроконечных шапочках покачивались сшитые из галуна полумесяцы, тряпичные птички и бутоны цветов.

Отец появлялся то в одном месте, то в другом, от него, как от камня, брошенного в озеро, разбегаются по воде круги, во все стороны расходилось веселье. Он играл на гармошке и на камыле, выводил в круг танцоров глубоких старух, стягивал с головы у них платок, обращая их в девушек, отобрав у ажегафы рогатую маску, надевал ее, ковылял на согнутых ногах и, выпятив живот, с мычанием бросался на людей, а они с хохотом и криками: «Садет-Гирей! Садет-Гирей!» — разбегались кто куда. Какая то озорница, увидев Озермеса, схватила его, восклицая: — Братик!.. Маленький братик! — расцеловала и толкнула к подружкам, а те с визгом принялись щекотать и тискать его. Негодующий, он с трудом отбился от них и отбежал к какому то костру, где ему вручили кусок пасты с вареным мясом.

Солнце спряталось за широкие плечи фиолетовых гор, никем не замеченными на небо зернышками проса высыпали звезды, а в темной долине в мельканье багровых факелов радовались и ликовали сотни людей, по доброй воле ставших друг для друга родными братьями. Отец куда-то скрылся. Озермес пошел искать его и наткнулся на Немета. — Твой отец там, — сказал старик, показав куда то за спину. — Устал? Пойдем, я отведу тебя. — Обняв Озермеса за плечи, он зашагал совсем в другую сторону, к выходу из долины, вывел в поле и, уложив на сено в арбе, накрыл буркой. Потом что то пробормотал, поцеловал, дохнув в лицо бузой, и ушел. Озермесу не спалось, он лежал на спине, прислушивался к дыханию быков, стрекоту цикад в кустах, разглядывал звезды и вспоминал, как мужчина, приложившись ртом к соску на белой груди женщины, становился ее сыном, вспоминал Казбеча, как тот ему рассказывал о своих братьях и сестрах и крикнул на прощание: приходи еще, брат...