Михаил Лохвицкий (Аджук-Гирей) - ГРОМОВЫЙ ГУЛ. ПОИСКИ БОГОВ

Подъехав к полю, отец сошел с коня и сказал, что им пора уходить. Услышав об уходе джегуако, жнецы побросали работу, а их седобородые руководители подошли к Мухамеду и вместе с ним стали уговаривать отца, чтобы они с Озермесом остались. — Неужели ты уедешь, не отведав нашей соль-каши? — с укоризной спросил Мухамед. — Хоть я и не пши... — Отец поднял руку, не дав ему договорить. — То же самое, что вам, я сказал и Садет-Гирею. Меня ждут два аула, и я дал слово, что приеду вовремя. Что подумал бы ты, уважаемый Мухамед, если б твои соседи, обещав прийти на помощь, не явились бы на твое поле? — Хмурое лицо Мухамеда прояснилось. — Да, слово есть слово. Надеюсь, ты не откажешься взять еду на дорогу? — Приму с благодарностью. — Отец пожал руку обоим старикам, Мухамеду, сказал жнецам: — Да воздаст вам Тха-голедж! — взял сумку с едой и протянул ее Озермесу. — Возьми и садись на рыжую кобылу. — Мухамед подержал стремя отцу, а слуга, смотря куда то в поле, подошел к Озермесу, схватил его под мышки, поднял и, посадив в седло, вспрыгнул на своего коня. За спиной косого было короткое ружье. Как же он стреляет? — подумал Озермес. — Не ужели, чтобы попасть в оленя, ему надо прицелиться в бегущую за ним собаку? Вспомнив Казбеча, он принялся звать его. — Я здесь, здесь! — отозвался тот из за кустов. — Мы уезжаем, Казбеч, прощай! — Приходи еще, брат! — крикнул Казбеч, помахал кувшином и, мелькая голыми пятками, понесся к роднику. У Озермеса защемило в груди. Отец, поглядев на него, спросил: — Судя по твоему лбу, вы подружились? — Мы вместе упали на ежевичный куст, — грустно объяснил Озермес. Отец кивнул и тронул коня. Он ехал впереди, о чем то задумавшись, правее, отставая на полконя, ехал слуга пши, а левее, как полагалось самому младшему, немного отставая от лошади слуги, ехал Озермес.

Рыжая кобылка его то тянулась к коню косого, то норовила пуститьсявскачь, и Озермесу все время приходилось быть настороже. Аул скрылся из виду. Они поднялись по склону, съехали к заболоченной, лениво текущей в тростниках речке, переехали ее вброд, и тут отец остановил коня. — Если мне не изменяют глаза, — спросил он, — здесь кончаются земли Садет-Гирея? — Так и есть, тхамада, — подтвердил слуга. Отец сошел с коня, показал рукой Озермесу, чтобы он тоже слез со своей кобылы, и сказал слуге: — Передай своему пши, что я благодарен ему за внимание и что просьбу его выполню. Дальше мы пойдем сами. — Глаза слуги забегали по сторонам и вдруг сошлись к носу. Озермес от удивления разинул рот. — Но пши велел мне проводить вас до места, — растерянно забормотал слуга. — Он прикажет избить меня плетьми. Что я скажу ему? — Скажи: джегуако заявил, что хочет оказать уважение тем, кто ждет его, и поэтому придет к ним пешим. Остальное дело твое. Мне сказали, что ты добровольно пошел в услужение к Садет-Гирею. А откуда ты родом? — Слуга пожал плечами. — Не знаю. — Поерзав в седле, он злобно посмотрел куда то в степь, потянул освободившихся лошадей за поводья и повернул обратно. — Не знающий рода своего, — сказал отец, — прогнивает, как срубленное дерево.

Когда речная вода, взбаломученная копытами лошадей, снова посветлела, отец сказал: — В путь, сын мой. Если хочешь, спрашивай о том, что тебе непонятно. — Озермес пошаркал ногами по каменистой дороге. — Ты в самом деле хочешь, чтобы те, кто ждет тебя, увидели, что мы пришли пешком? — Да. Кроме того, я не хотел быть обязанным Садет-Гирею. — Прости меня, но тогда почему ты не отказался от лошадей сразу? — Он счел бы себя оскорбленным и мог выместить злобу на невинных людях, возможно, на Мухаммеде, отце твоего нового товарища. — А слугу тебе не жалко? — У слуги косые не только глаза, но и душа. — Отец долго шагал молча, потом обернулся к Озермесу. — Иди рядом, чтобы я не свернул себе шею. Я кое что расскажу тебе, ты уже почти взрослый, поймешь. Он хитер, как старый лис, этот Садет-Гирей. — Отец усмехнулся, сжал руку в кулак и стал пo одному отгибать пальцы. — Дав лошадей, он старался задобрить меня, это раз; послал со мной свои уши — косого слугу, это два; хотел, дабы в ауле, увидев, что мы приехали со слугой и на лошадях Садет-Гирея, могли заподозрить, будто я подкуплен им, это три. — А для чего ему было задабривать тебя? — Он попросил меня передать его слова тем, кто соберется на братание. — И ты согласился? — Согласился. Но он не знает, что, передав слова пши, я добавлю от себя, что слова его лживы и верить им нельзя. — Не понимаю, отец мой, а почему ты не мог отказаться от его поручения? — Он послал бы вместо меня кого-нибудь другого. Легче построить новую саклю, сын мой, чем разобрать старую и потом строить ее заново... — Озермес взглянул на отца. Щурясь от солнца, тот смотрел вдаль, словно стараясь что-то рассмотреть в голубоватой дымке, парящей над увалом. Шагал отец ходко, и Озермес еле поспевал идти вровень с ним. Наверно, отец заметил, что Озермес запыхался, потому что вдруг пошел медленнее и спросил: — Ты, кажется, не все понял? — Из-за чего все это, ну, и поручение пши, и слуга, и другое, о чем ты рассказал? — Объясню, когда сделаем привал, — добрым голосом обещал отец.