Михаил Лохвицкий (Аджук-Гирей) - ГРОМОВЫЙ ГУЛ. ПОИСКИ БОГОВ

Когда их тени перешли на левую сторону и стали удлиняться, отец, свернув с дороги, спустился к ползущей между холмами речушке. Пройдя через ольховую рощу, они подошли к берегу и устроились под согнутой над водой плакучей ивой. — Умойся и достань из сумки Мухаммеда припасы, — сказал, взглянув на небо, отец. — У нас не так уж много времени, поэтому я буду и есть, и рассказывать. — Стояла тишина. Казалось, что все вокруг погрузилось в душный дневной сон — и безмолвная речка, и ива, под которой они сидели, и стоящие на склоне тополя, и дубки, и кусты облепихи, и, наверно, прячущиеся в них фазаны, воробьи и дятлы. Слышался только негромкий голос отца: — Не в столь давние времена — они еще не успели поседеть, твоему прадеду, а моему деду, было тогда столько же лет, сколько теперь мне, некоторые мудрые шапсуги, или абадзехи, или натухайцы, не знаю кто первый, имена их позабыты, увидели, как плохо живется им под властью пши. Подумали, да и собрали всех на мехкеме. Кто-то из них спросил: устраивает вас такая жизнь? Пши, когда пожелает, отнимает у любого из нас землю, отбирает жену или дочь, лошадь или собаку. Каждый двор ежегодно отдает пши барана и ягненка, а у кого пасека, улей с пчелами. Весной мы трижды вспахиваем и засеваем землю пши, а когда созреет урожай, три дня косим, жнем, молотим пшеницу и просо. Мало того, джигиты пши постоянно в набегах, грабят другие аулы и поселения русских, а те, мстя им, нападают на нас, убивают мужчин и угоняют наш скот. Можно ли так жить дальше?.. — Отец покачал головой так соболезнующе, словно сидел сейчас среди тех людей и слушал то, о чем они говорят. — Народ, — продолжал он, — загудел, как пчелы в улье, когда их потревожишь. Одни кричали: так устроил Аллах! Некоторые: мы рады бы не слушаться пши, но джигиты его расправятся с нами! Третьи: хорошо бы уйти куда нибудь, но куда? Уйдешь от одного пши, попадешь к другому! Так они кричали и спорили семь дней и семь ночей. Наконец, когда высказались все до одного, те мудрецы, которые собрали людей на мехкеме, подсказали хороший выход из того темного ущелья, в котором они сидели. — Отец умолк и, утвердительно покачав головой, повторил: — Хороший выход, лучшего придумать было нельзя! Они предложили: давайте породнимся и будем жить, как родные братья. Так и поступили. Если кому то нужно было выдать замуж дочь или младшую сестру, весь аул складывался на приданое. Если приходила пора женить сына, все дворы собирали калым. Надо было выплатить цену крови — вносили ее сообща. А если на кого то нападали, его защищали мужчины всего аула, все, как один! Они поклялись больше не работать на полях пши и ничего не отдавать ему. Поклявшись, послали трех уважаемых старейшин сообщить об этом пши и зажили новой жизнью... Прибери, пойдем, остальное я расскажу в пути.

Отец встал, напился воды и медленно пошел в сторону дороги. Озермес смахнул крошки в речку, для рыб, уложил в сумку остатки мяса, пасты и халвы и догнал отца. — Скажи, — спросил он, — а что сказал пши, когда ему сообщили о таком решении мехкеме? — Отец усмехнулся. — О том, что он сказал, ты можешь догадаться и сам. Я этого не слыхал, но... Что он мог сделать? Можно убить одного, двоих, пятерых, десятерых даже, однако справиться с аулом было невозможно. Одно дело, когда на одного непокорного землепашца нападали пять или десять слуг пши, и совсем по другому получалось, если, нападая на одного, они на тыкались на сто его братьев. Разумеется, пши мог бы позвать на помощь других пши и орков и собрать большое войско, но над ним стали бы смеяться. Что это за пши, который не в состоянии управиться с одним слугой? А вступить в братство самому означало унизить свое происхождение, да еще побрататься с простыми землепашцами! Гордость такого не позволяла. К тому же его могли и не принять в братство, а это было бы таким позором, после которого в пору только бежать куда глаза глядят. Одним словом, пши подавился этой костью. А братства к тому же стали принимать в свою семью достойных пришельцев и стали сильнее, чем кулак великана. Иногда к братству стали присоединяться и другие аулы. Мы и идем теперь с тобой на празднество по такому случаю. Думаю, тебе интересно будет посмотреть, как чужие по крови люди становятся близкими родственниками. — Прости за назойливость, отец, но мне нужно задать тебе еще два вопроса. — Спрашивай, а то мы скоро будем на месте. И знай, что спрашивать и запоминать ответ — хорошо, ибо богатство человека не в золоте, а в знаниях. Я слушаю. — Что попросил тебя передать от него людям Садет-Гирей? — Он предлагает аулу, присоединяющемуся к братству, одуматься, обещает им щедрые подарки — лошадей, овец и свое покровительство, без которого им в будущем не обойтись. Я, обещает он, буду защищать ваш аул от русских, когда они придут сюда и не дам им разорить вас. — А он сможет защитить их? — Может, и защитит, как хозяин оберегает свое имущество, но потом начнет драть с них по семь шкур, а может бросить на погибель. — Но он обещает? Ты ведь говоришь: слово есть слово. — Сын мой, ты, наверно, слышал, что не полагается осуждать человека в его отсутствие. Но тебе я повторю то, что сказал однажды самому Садет-Гирею. Он клянется русским в верности, однако посылает в набеги на их селения своих абреков. Он клялся в верности одному крымскому бею, а потом изменил ему и убил его кинжалом в спину, он не раз утверждал, что умрет за свой народ, однако столько же раз предавал адыгов. Шакал более верен своему слову, чем он! Лет семь или восемь тому мы встретились на празднестве, и я спел песню о нем, в которой все это было сказано. — А он, а он что на это? — спросил Озермес, забежал вперед и, пятясь, уставился на отца. — Тебе не угадать, сын мой.