Зиновий Давыдов - Из Гощи гость

Дорога тянулась Диким полем к краю неба, побелевшего от зноя. Она плыла словно большой рекой, в которую временами то здесь, то там вливались с обеих сторон малые речки — проселки. Разум мутился у рыцаря Косса; глаза ему слепило сверканьем своим бледное небо. И он сворачивал в одну сторону и в другую, шел полем и лесом, но ни единой души не повстречал он на пути своем доселе в страшный этот день.

За протекшие часы и солнце склонилось низко; прохладой повеяло от оживших трав полевых; разыгрались комарики на лесной опушке — должно быть, к вёдру, к такому же ясному, долгому знойному дню. Изнемогая, чуть не валясь от усталости с ног, вышел из лесу рыцарь Косс, глянул перед собой и задрожал от радости, точно увидел он Хозяйбердея с конями и кошелями, с новым рыцаревым платьем, с бесценной рукописью в коробейке кожаной. Но то был не Хозяйбердей. Девок ватага в посконных сарафанах, в лыковых венцах подвигалась к лесу, и уже слышал рыцарь Косс раскатистый хохот, звонкие голоса, заунывную песню. И вскричал здесь рыцарь Косс, невесть что вскричал он, не по-русски — немецкою речью, и бросился вперед, потрясая над головой своей кулаками. Девушки остановились, замерли, ровно столбняк нашел на них сразу, потом с воплем шарахнулись прочь и пустились обратно, туда, откуда пришли. А рыцарь бежал за ними, боясь упустить их из виду, из последних сил тяпал он босыми ногами по дороге, хрипя грудью, тряся брюхом, пока вслед за девичьей ватагой не вбежал в околицу и не добежал до крайних изб, подле которых прохлаждались распоясанные мужики и малые ребятки бились в чурки.

Вой пошел по деревеньке, по избам, по сенникам, по дворам и задворкам. Парились для субботнего дня мужики в бане и те с полка покатились, побежали по улице — на пожар? от татарской орды отбиваться? от опричников, как бывало при Грозном царе, добро свое ухоронить? Кто кричал — леший забежал на деревню, кто — не леший, волк девку загрыз, кровь теперь сосет, кишки из девки выматывает.

— Леший!.. — надрывались те, что были уже совсем подле рыцаря Косса, остановившегося посреди улицы с глазами навыкате, с широко открытым ртом.

— Лешак, лешак! И слова не молвит, и пуп в шерсти!..

— Вожжой его!..

— Оглоблей!..

— Заходи сзади!..

— Зааркань да в огонь!..

Отдышавшись немного, рыцарь Косс заговорил, но из головы его словно вылетели все русские слова, в которых навык он за свою московскую службу. Катившиеся из его горла хриплые звуки и вовсе ввергали в ужас мужиков, набежавших со всей деревни.

— Не слухай, братаны, лесовицкую речь! — метался во все стороны, из себя выходил беленький старичок с деревянной ложкой за пеньковым пояском. — Заговорит он нас, забаит, занежит…

— С памяти собьет, что делать будем!..

— Пропали головы наши…

— В огонь его скорее!..

— Хватай его за бедра, за бедра хватай!..

Все мужики, сколько их было около Косса, навалились на него сразу, сшибли его с ног, поддели ему под мышки петлю и поволокли по земле на лужайку у колодца, где под набросанным наспех костром начинал заниматься огонь. И, пока с великим криком тащили они Косса по деревне, рыцарь и впрямь стал похож на черта — лохматый, пузатый, с кровоподтеками по всему телу, с комьями глины, приставшими тут и там. Даже гуси, жировавшие у колодца в жидкой грязи, и те переполошились от такого, загоготали, захлопали крыльями, вытянули шеи и повалили прочь от лужи, подле которой брошена была рыцарева туша.

Поленья были сырые, и с костром не ладилось. У рыцаря Косса хватало времени, чтобы подумать о последней минуте, которая пришла столь внезапно и нелепо, в страшной глушине Дикого поля, в безвестном, словно богом забытом краю. Перед глазами Косса быстро проплыл родной город Дален в сером камне и красной черепице, затем можжевеловый лесок у Пскова, с шатром воеводы Хворостинина на опушке, воеводская ласка и его, рыцаря Косса, московская служба. Все это было до того горько, что рыцарь Косс закрыл глаза, точно минувшее предстало перед ним на самом деле, а не было лишь зыбким воспоминанием о невозвратном. И, лежа с закрытыми глазами, рыцарь Косс запел, завыл, словно выпь заревела на болоте.

— «…Wir nicht sterben, sondern einschlafen, — пел сам себе отходную молитву рыцарь, — und am jungsten Tage zum ewigen Leben erwecket sollen werden» [56] …Мы не умрем, но уснем, чтобы к вечной жизни пробудиться в судный день… .

Мужики, хлопотавшие у костра, обернулись на рыцарево пение, на рев, исходивший из глубины Коссовой утробы.

— Ревет, — зашептались в толпе. — В огонь ему неохота…