Зиновий Давыдов - Из Гощи гость

Но лежать так, на левом боку, подставив один правый, на пытку, становилось рыцарю Коссу уже и вовсе невмочь. Чтобы повернуться на другой бок, рыцарь размахнулся рукою и угодил тут какому-то тщедушному черту в пернатое чрево. Что поднялось тогда, и уразуметь невозможно. На рыцаря точно ополчился весь сатанинский легион, и Косс явственно услышал здесь хлопанье крыльев и невыносимое гоготание, подобное гусиному. У рыцаря все покаянные мысли сразу вылетели из головы, и он, не помня себя от ужаса, вскочил на ноги и что было силы наддал наугад плечом в доски, оказавшиеся подле. Кое-как сколоченная дверь не выдержала, да и петли выскочили из трухлявых столбов. Рыцарь кубарем вылетел из закутка во двор, подбежал к плетню и, невзирая на раны свои и дородность, пересигнул через плетень одним прыжком.

Небо побелело на востоке; пар стлался по деревне. Рыцарь Косс бежал по улице, а под ноги бросались ему не прислужники сатаны — собаки всей округи. Из окон, дверей, ворот и калиток стали выбегать на улицу заспанные мужики. Дед Касьян бил деревянной колотушкой в доску у колодца. Но рыцарь Косс был уже в поле. Он с восторгом соображал, что еще, видимо, не умер, жив, здравствует, существует. У него даже хватило отваги остановиться, швырнуть комом земли в последнего пса, гонявшегося за ним не отставая, и потом снова припустить во все лопатки прочь от этих страшных мест, которые в эту ночь показались рыцарю Коссу загробным адом.

Чем дальше уносили беглеца ноги, обретшие юношескую резвость, тем больше светлело небо, тем звонче становилось щебетание птичье в высоких елях в лесу, куда забежал рыцарь.

Он стал путаться между деревьями, набрел на ручей, в котором омыл свое избитое, исцарапанное, вымаранное во всякой дряни тело, пожевал корешков каких-то горьких и терпких, пошел дальше и наконец свалился на полянке, окруженной кустами цветущего барбариса. И он заснул сразу, словно камнем канул в бездонную яму, и спал долго, без грез и сновидений. Он и сам не мог бы сказать, сколько проспал он, — может быть, час, может быть, неделю. Была суббота, когда ограбил его татарин, а когда проснулся рыцарь Косс от толчка князя Ивана, то уже не мог сообразить, какой нынче день. С удивлением узнал потом Косс, что это в понедельник набрели на него в лесу сын воеводы Хворостинина и монах в коричневой манатье, опоясанный турецкою саблей.

С первого взгляда не узнал рыцарь Косс князя Ивана. Он просто увидел перед собой молодцеватого человека в козловых сапогах, в суконной однорядке, в шапке, отороченной куньим мехом. А он, рыцарь Косс, был гол, как новорожденный, искусан всяким ползающим и летающим гнусом, обожжен солнцем немилосердным. Значит, надо было отнять у этого молодца однорядку, надеть на изъязвленные ноги эти сапожки с загнутыми кверху носками, прикрыть плешь свою щегольскою шапкой с куницей на околыше, с дорогими бляшками на тулье. У рыцаря Косса до того помутилось в глазах от такого богатства, что даже пистоля не разглядел он сразу в руке незнакомца; только тогда блеснул граненый, серебром насеченный ствол рыцарю Коссу, когда, отброшенный в сторону пинком князя Ивана, упал на траву рыцарь, схватившись за живот свой, занывший нестерпимо.

«С ума сбрел?.. Сдичал которым-нибудь делом иноземец?..» — подумалось князю Ивану, встрепанному неожиданной рыцаревой хваткой.

— Эй, Мартын Егорыч, опомнись!.. — молвил он Коссу. — Глянь-ка на меня еще раз, авось признаешь Ивана Хворостинина, снова придешь в разум… Вспомни: года четыре тому назад приходил я к тебе на Покровку… Книгу космографию тебе показывал, еще быть обещался, да не вышло тогда мне… Мартын Егорыч!..

Косс перестал кататься по траве, глянул на молодчика, угостившего его пинком в живот, и где лежал, там и сел, поджав ноги под себя. И хоть не о разуме рыцаря Косса могла тут идти речь — голяк этот только выглядел сумасшедшим и одержимым бесом, — но ясная память, изрядно отшибленная у Косса в эти дни татарином Хозяйбердеем и мужиками деревенскими, у которых искал спасения рыцарь, теперь как бы снова вернулась к нему. И он вспомнил… Вспомнил сына воеводы Хворостинина, побывавшего у него на Покровке с большой растрепанной книгой; вспомнил русские слова, словно растерянные в эти дни рыцарем в путанице дорожной, когда гонял он, как выходило, уже не за Хозяйбердеем — за собственной тенью.

— Ты князь Кворостини?.. — молвил он потухшим голосом, осипшим от зноя дневного, от ночной прохлады в гусином хлеву, от всего, что претерпел за эти дни рыцарь.