Зиновий Давыдов - Из Гощи гость

А это и впрямь был из города Далена рыцарь Косс. Искусанный гнусом, с припухшей губой, с волдырями и кровоподтеками, цветшими у него по всему телу, он голый лежал на траве и сопел, и живот его равномерно то набухал, как огромный пузырь, то опадал, как в безветрие стяг. И подле не видно было ничего — ни шапки, ни палки, ни нитки, ни тряпки.

Князь Иван подошел к иноземцу и поторкал его носком сапога. Рыцарь, как ни был толст, а резво вскочил на ноги, бросился на князя Ивана и схватил его за грудь. Но князь Иван ударил Косса коленом в обвислый живот, и рыцарь со скрежетом и воплем снова пал наземь.

Года четыре прошло с тех пор, как побывал князь Иван на дворе и в доме у рыцаря Косса из города Далена. Молодой человек в цветной однорядке запомнился тогда ротмистру, и он поджидал сына воеводы Хворостинина в ближайшее воскресенье и в следующее. Крепко досадовал потом ротмистр, что упустил такую птицу, которая для нужных ему целей могла быть почище и дьяка Туленинова и подьячего Осетра. Да, кроме того, дьяку и подьячему за все платить надо было: не показав им талера, не выжать из них было слова. А простоватого княжича можно было поддеть чем-нибудь другим: книжкой с картинкой или какой-либо заморской безделкой… И талеры остались бы в тайнике за зеркалом, у ротмистра в кошелях.

Но княжич, видимо, не так был прост, как показалось это не в меру дошлому ротмистру Коссу. Ведь повадился же княжич к капитану Заблоцкому, и ротмистру Коссу это было известно; а вот на Покровку в корчму за Николою Мокрым не приходил больше княжич. Делать было нечего. Ротмистр потеребил свою бородку, покопался в ней пальцами, потешился у раскрытого окошка табаком дымным и, завидев пробиравшегося к нему вдоль прясел дьяка, снова заперся с ним в своей горнице.

Настало время, когда рыцарь Косс готов был весь: и котомки с кошелями от золота и серебра распирало, и множество камней драгоценных было в платье зашито, и заветный свиток, на пергаменте писанный, «Генеральный план обращения Московского государства в провинцию имперскую», уложен в короб. Ротмистр прицепил к поясу небольшой меч с эмалевой рукоятью, сел на вороную аргамачиху [55] Аргамак — особая порода персидских или кабардинских скаковых лошадей, отличающихся стройностью, быстротой и легкостью бега. и поехал в Иноземский приказ. Там он бил челом и боярину-начальнику, и подначальным дьякам, и орде подьячей — всему крапивному семени, каждому по его силе и положению. Сославшись на непомерные труды и близкую старость, просил ротмистр отпустить его из Московского государства в родную землю, в именитый и славный город Дален.

Но в Московское государство было, по-видимому, легче въехать, нежели покинуть эту страну, которая всегда была настороже. Боярин-начальник хоть и не отверг подарков, выложенных ротмистром на угольный столик под образами, а обратился к иноземцу с таким словом:

— Бранные труды твои, Мартын, известны великому государю Борису Федоровичу всея Руси. Али за многие службы, и за старание, и за храбрость, и за правду, и за проливаемую кровь не жаловал тебя великий государь дворами, угодьями, денежным жалованьем и хлебным кормом? И против вора, назвавшегося царевичем Димитрием, не посылан ты, как того за немощью твоею ты хотел. Почему же, забыв государеву ласку, хочешь за рубеж отъехати к шведскому королю либо к польскому, к государевым недругам? А ты бы, Мартын, попомня государеву ласку, и еще б ему постарался, великому государю всея Руси. А и тебе за ту службу от государя будет похвала.

Косс попятился к угольному столику и к тому, что уже положил он, прибавил еще боярину в почесть и дьякам не в обиду. Боярин и этого не отверг, но отпуска ротмистру из Московского государства не дал, да еще и наказывал, чтобы иноземец и в мыслях того не держал. Ротмистр понял, что таким способом не добиться ему ничего, и стал подумывать, как бы выйти ему из Московского государства тайно.

Время было смутное… «Тяжёли время», — вздыхал ротмистр Косс, поглядывая из окошка на слонявшихся по двору пьяниц. Пропившиеся дотла в ротмистровой же корчме, они на последнюю копейку играли в плашки либо, лежа в тени у амбаров, заводили такие речи.

— Житье, братаны!.. — говаривал распухший мужичина в заячьей бабьей шубе, накинутой на голые плечи. — Слава отцу Иванцу и сыну Селиванцу, житье какое!

— Житье ж!.. — вздыхал другой, в широких казачьих шароварах. — Ни те бражки опохмелиться, ни те табаку накуриться.