Зиновий Давыдов - Из Гощи гость

— Ой, ой… Wehe, wehe. [128] Увы, увы! Ax, ax…

Но тут где-то неподалеку, в соседней, может быть, улке, раздались удары, точно бревном шибали в стену, стал тянуться над деревьями дым, крик пошел оттуда…

— Аристотель Александрыч!.. — припал князь Иван к воротам.

— Ja, ja [129] Да, да. , — вздыхало с той стороны, за тесовыми створами. — Эй, ей, — шарпало там, звякало, щелкало… приоткрылось наконец.

И сквозь узкую расщелину, едва не ободрав себе голеней, въехал князь Иван к Аристотелю на двор.

Двор Аристотелев был невелик, не много было на нем и строенья, не обширны были и хоромы у аптекаря, куда перенес князь Иван паненку, найденную так необычайно на ветошном торжке.

— Ради бога, Аристотель Александрыч, — стал молить аптекаря князь Иван. — Должно быть, осиротела она сегодня… Видишь, какую отбил. Помоги ей лечбою своею… чем можно…

Князь Иван дышал тяжело, стоя подле лавки, куда сложил он свою ношу. Кургузый Аристотель бегал по комнате, постукивая каблучками о каменные плиты. Пробежавшись так несколько раз, он остановился вдруг, седые волосы свои взъерошил…

— Ах, ах! — вскричал он, руками всплеснув. — Беда, Иван Андрейч, беда; страшны беда!..

Но тут взор его пал на лавку, где под однорядкой лежало без движения что-то беспомощное и хрупкое, находившееся, по-видимому, в последней крайности, у последней грани.

— Ай! — встрепенулся он сразу. — Ай, ай!.. — И бросился к ларчику на подоконнике, стал хватать оттуда какие-то сосуды, принялся растирать тем ли, другим ли снадобьем виски, шею, уши, ноздри у той, что лежала без памяти на лавке.

И вот легким румянцем зарделись у паненки щеки, она открыла глаза…

— Что ж это, господи! — молвила она в испуге.

— Ничего, ничего, — засуетился аптекарь. — Карашо, карашо, — замахал он руками. — Теперь немножко бальзам и — спать, спать…

Он влил ей в рот полную ложку какого-то душистого напитка. Больная облизнула губы, улыбнулась, успокоилась, сразу сомкнула глаза, стала дышать размеренно и глубоко.

— Спать, — шепнул аптекарь князю Ивану и повел его в соседний покой с дощатым полом и голубою изразцовою печкой.

Но князь Иван, едва ступил туда, как отшатнулся, обратно к двери попятился: с уступа печки глянул на него пустыми глазницами череп безносый на человеческом скелете.

— Ну тебя!.. — усмехнулся князь Иван тотчас, догадавшись, в чем дело. — Почудилось мне — смерть: косу и ту разглядел с перепугу. Недаром о тебе слух: смерть-де ты, Аристотель Александрыч, в доме своем держишь, за шкафом прячешь…

— Глюпы люди, — поморщился Аристотель. — Пфуй, мужики!

И он стал рассказывать князю Ивану, как однажды, в чумный 1603 год, приступила к его воротам толпа, требуя, чтобы выдал он ей на расправу смерть… Но князь думал о другом. Сидя на стуле у окошка, он прислушивался к гулу, плывшему над городом нескончаемой пеленой, и считал пушечные выстрелы, которыми приветствовали там либо отпугивали неведомо кого. Что-то сладковатое и противное временами подкатывало князю Ивану к горлу, и все тело мутила легкая тошнота. Но умолк Аристотель, и князь Иван вскочил с места.

— Аристотель Александрыч, — положил он руки низенькому аптекарю на плечи, — я пойду: надобно мне очень… Пусть у тебя она побудет… Полечи ее своею наукою или как сердце подскажет тебе… А я уж к вечеру забегу; а не к вечеру, так завтра… Надобно очень… И коня у тебя кину… Добрый конь, охромел… Коли что, и коня полечи, прошу тебя…

— Карашо, карашо, — закивал головою аптекарь. — Придет работник мой Бантыш, коня поставит. Карашо…

Князь Иван вышел на двор, оглядел себя на свету. Однорядка осталась в светлице Аристотелевой, на той, на ней. И добро!.. А на князе Иване был один комнатный кафтан неказист.

— Ну, и добро!.. — тряхнул головою князь, вытянул из-за пояса пистоль и упрятал под полу в карман. А сабля?.. Ох ты!.. Он забыл ее, видно, на торжке, когда вместе с однорядкою и саблю с себя содрал. Пистоль прихватил, а о сабле не подумал. — И добро!.. — повторил он. — Чего уж!.. — Достал из кишени пистоль и принялся стволик из порохового рожка заправлять.

А конь его стоял посреди Аристотелева двора, в удилах, под седлом. Осанистый, белый, как пена, он сразу понурился, когда пошел к князю Ивану, прихрамывая на одну ногу. Князь Иван вздохнул, увидев отцовского бахмата, выносившего еще старика не из одной беды, и пошел к калитке, калитку сам отпер, кивнул Аристотелю, торопившемуся к воротам, и на улицу вышел.