Людмила Салдадзе: Ибн Сина Авиценна

Свет померк в глазах Али.

Ибн Сину, умирающего, принесли в Хамадан, в дом Абу Саида Дахдука, у которого он скрывался 14 лет назад.

«Ибн Сина омылся, — рассказывает Джузджани, — покаялся, роздал оставшееся имущество беднякам, исправил свои прегрешения перед теми, кого обидел, и отпустил на волю рабов.

Он преставился в первую пятницу месяца рамазана в год 428 (18 июня 1037 года) и погребен в Хамадане» — недалеко от мавзолея Эсфири и огромного каменного Льва, возле городской стены, со стороны кыблы. «А по прошествии восьми месяцев, — пишет неожиданно Байхаки, — был перевезен в Исфахан (?). Там и погребен в мавзолее Ала ад-давли (?!), расположенном за чертой внутреннего города, у ворот квартала Кун-Гукбад, где Ибн Сина и жил».

Когда Хусайна несли по пустыне, птицы сделали над ним тень из крыльев, — сказал народ.

Ибн Сина умер тихо, и мир не содрогнулся. Лишь единицы заметили, как от этой смерти отяжелела душа мира.

После его смерти повсюду повторяли такой стих:

то есть души, (имеется в виду «Книга исцеления» Ибн Сины.)

(имеется в виду его «Книга спасения»).

Есть предположение, что это написал придворный поэт Махмуда Санаъи. Фаррухи реабилитирован смертью — он умер раньше Ибн Сины.

Сегодня над мавзолеем Ибн Сины возвышается башня с двенадцатью гранями — символ двенадцати наук, которыми он овладел. Кто притронется к ней, — верит народ, — излечит тело и душу.

У мавзолея каждое утро, на рассвете, сидит пятнадцатилетняя девушка необычайной красоты — даэна Ибн Сины, его душа, как говорят народ. Самый критический момент для умершего — предрассветные сумерки третьей ночи после смерти, когда с юга поднимается ветер, и в этом ветре появляется даэна — его духовное «я». У некоторых это девка. У даэны Ибн Сины — каждый шаг серебряный…

Али в ослепительном утреннем свете вывели из Арка на площадь Регистан, Посадили на осла, привязало лицом к хвосту. Облили нефтью.

Со всех дворов сарбазы начали выгонять людей. Эмир смотрит из потайного окошечка — последний взгляд на Бухару: двое старых слуг уже ждут его у потайного колодца в северо-восточном углу Арка. Fin de route — n'est elle pas le but de la nouvellee? [256] Конец одной дороги — не начало ли это нового пути? — сказал эмир неожиданно по-французски и пошел к колодцу, думая о том, что ни разу еще, ни один эмир не умер в Арке.

Вот дом Сиддик-хана. Сидит, что-то пишет… Как безмятежна его душа!

Вот мальчики — гузарские царевичи… Колют дрова, варят себе обед.

А вот и колодец… Но что это? Почему его ждут только двое? А сын?

Расцарапанные, искусанные в кровь слуги говорят со слезами на глазах, что сын не захотел ехать с отцом.

Эмир будто получил выстрел в грудь.

«Alors!» — рассмеялся он, — Ma femme — la Vie m'a laisse et mon amante — la Morte m'appele! Amuson encore [257] Что ж, покинула меня жена — Жизнь, но зовет любовнице — Смерть! Повеселимся еще! , и начал спускаться в колодец.

Площадь Регистан. Парод молчит.

Все смотрят на Али. Многие плачут…

Али не хочет умирать, зная, что мир все равно придет в катастрофе. Но и так жить, не участвуя ни в добре, ни в зла, тоже не хочет. «Разве что уйти в горы, к снежным вершинам, как ушел Кай-Хосров?»

Письмо Бурханиддина… Вот он, удар цивилизации в простодушное сердце! Нет даже сил прямо сидеть в седле. А ведь это так важно сегодня, когда ты умираешь за Ибн Сину, прямо сидеть в седле.

Какая боль в душе! Какая пустыня…

Али написал утром, на письме Бурханиддина углем, что нашел и соломе: «Мне 57 лет». Он помнил — письмо заканчивалось словами: «Живи, ведь тебе всего 20».

Бурханиддин вскрикнул, когда прочитал это. Три кривые, углем написанные слова… Как ответить за них на Страшном суде? После этих слов никогда уже не распрямится душа. Может, это единственные три слова, которые неграмотный крестьянин написал за всю свою жизнь… Но написал он ими приговор вечной жестокости, замешанной на власти. «Я — Ибн Сина», — значат эти три слова…

Бурханиддин сломался. Теперь ему было все все равно.

Муса-ходжа по звукам, выстроившим утро, понял: Али вывели на казнь. Первый, кто бросит в Али спичку, — сожжет Ибн Сину.

И вдруг Али выпрямился.

Он увидел мать… Она стояла в толпе перед ним, откинув с лица паранджу. Али повял: есть Жизнь и есть Смерть, есть Добро и есть Зло, но самое главное — есть Высшее добро, перед которым все равны, как перед матерью равны ее подлые и благородные дети.