Мирмухсин Мирсаидов - Зодчий

Зодчий кивнул.

Сделав все необходимое и успокоившись, табиб ушел.

В среду утром у ворот караван-сарая стояли наготове три арбы.

Зодчий чувствовал себя почти здоровым и решил отправиться в дорогу. Он вышел во двор караван-сарая, опираясь на посох из сандалового дерева, подаренный ему табибом, постоял немного, поговорил с женой.

— Вы обладаете чудодейственной силой привлекать к себе сердца и души людей, подобно колдовскому цветку мехригие, — приветливо сказала Массума-бека мужу, который, несмотря на тяжкий недуг, выглядел особенно благообразным. — Вы как владычица улья, к которой устремляются все пчелы. Куда бы вы ни пошли, вас окружают друзья.

Зодчий хорошо знал повадки пчел и любил говорить о них. Он радостно улыбнулся.

— И табиб, — продолжала Масума-бека, — и Харунбек, и ваши ученики, и плотник Абдулазиз Намангани из Андхуда, и даже люди Байсункура-мирзы — все они в меру своих сил заботились о вас, помогали вам в пути. А ведь никто их не принуждал. А бывает и такое — отправится человек в дальнюю дорогу, и подчас ни одной души на пути ему не встретится.

— Какой же душевный человек этот Ходжа-табиб, — промолвил зодчий, посветлев лицом. — Он знает, что мы изгнанники, что государь жестоко покарал нас, что мы «опасные люди». И, зная все это, отнесся к нам тепло и любовно. Воистину великий человеколюбец! Но есть вокруг нас и лицемеры, вспомни хотя бы Ахмада Чалаби. Из всего-то он делает тайну, слова в простоте не скажет. Человек, подобный ему, — слаб, никому не нужен. Потому-то он и громоздит вокруг себя горы лжи и притворства, действует исподтишка, как кошка, зарывающая в песок свой помет. Спесь, чванство вошло в плоть и кровь таких людей. При царском дворе таких, увы, множество, Услышав крамольные слова «при царском дворе»,’ Масума-бека прикусила нижнюю губу. Увидев испуганное лицо жены, зодчий добавил:

— Не пугайся, чужих людей здесь нет, да и, кроме того, в глазах государя мы люди мертвые, а мертвым нечего бояться. Значит, и нам бояться нечего. Чего бояться-то?

— Нет, мы не мертвые, — вскричала Масума-бека, пусть умрут раньше те, кто считает нас мертвыми!

— Хвала тебе, — ласково улыбнулся зодчий, — наконец-то ты заговорила здраво.

— Вы будете жить вечно, — снова воскликнула Масума-бека, — потому что вы никогда никому не пожелали худого.

Зодчий умолк, опустил глаза и глубоко задумался. Но тут заскрипели ворота караван-сарая, и на своей буланой кобыле въехал Ходжа-табиб. Со стороны могло показаться, что кобыла жеребая, потому что два огромных хурджуна свисали с обоих ее боков, два хурджуна, до краев набитые лекарственными травами и талибской снастью. Ловко соскочив с лошади, табиб подошел к зодчему и спросил, как ему спалось, пил ли он на ночь кислое молоко. Оказалось, что все предписания табиба исполнены неукоснительно точно. Табиб заметил, что зодчий и Харунбек тайком поглядывают на его кобылу.

— Хоть и невзрачна она с виду, — сказал табиб, словно отвечая на не заданный ему вопрос, — а выносливая на диво. Знает все нужные мне тропки, все дороги. Один только водится за ней грех — никак не научится доставать лекарство из хурджуна и раздавать его больным, а во всем прочем ну чистое совершенство.

Слушая этого душевного старика, так любовно расхваливающего свою лошадь, все невольно заулыбались, и скоро во дворе караван-сарая зазвучал веселый смех.

Месяц шавваль [36] Шавваль — название десятого месяца мусульманского лун- — самая знойная и жаркая пора лета. И нынче день, как всегда, выдался горячий, так и обжигает. Три арбы, въехавшие из Талимарджана, остановились передохнуть в караван-сарае Дашта. Раскален добела заброшенный двор. Зодчий, уже почти оправившийся от злого недуга, ни в чем не нарушал предписаний Ходжи-табиба. И сейчас, как всегда по утрам, не спеша ступая, подошел қ колодцу в середине двора. Человека, поившего лошадей, зодчий попросил напоить и принадлежавшую табибу кобылу, которая, почуяв воду, беспокойно ржала, не стояла на месте. Человек, вытягивавший воду из колодца, поставил ведро на землю, выпрямился и уставился на зодчего. И стоял так, не спуская с зодчего растерянного взгляда. Его худое, желтое, как янтарь, лицо было лишено растительности. По тому, как он, мрачно нахмурив лоб, смотрел на зодчего, можно было подумать, что просьба напоить коня для него бог весть какой труд, и зодчий поспешил извиниться.

— Я не заметил, что вы заняты, — сказал он, — простите, пожалуйста.