Виссарион Саянов - Небо и земля

Через несколько дней Тентенников был ранен в бою, и после госпиталя ему дали десятидневный отпуск. За тридцать часов боевых полетов он получил причитающееся ему вознаграждение — пятьсот рублей прибавки к содержанию — и убеждал друзей, что теперь-то наконец весело проведет время.

Ночью перед отъездом он долго смешил приятелей своими россказнями. А потом вдруг стал необычно серьезен и заговорил о том, как следует учить молодых летчиков тактике воздушного боя.

— Хороший летчик как учит? — спрашивал он и сам же отвечал себе: — Примером, собственным риском. Он вылетает в небо с новичками и говорит им перед полетом: «Что бы ни случилось, не лезьте в бой, не стремитесь мне помочь. Только смотрите. Это единственное, чего я от вас требую». А русского человека научить легко. Очень он к технической выучке склонен. Светлые головы у наших людей, — мигом схватывают, если учишь их показом.

Утром Быков и Победоносцев пешком провожали приятеля до городка.

— Странно ты ведешь себя, — сказал Глеб, — разговариваешь о чем угодно, только не о том, как и где проведешь отпуск.

— Не иначе как влюбился, — уверенно проговорил Быков, взяв приятеля под руку.

С другой стороны взял его под руку Победоносцев. Тентенников шел упираясь и сердито морщился.

Рослые, широкоплечие, они казались встречным солдатам великанами. Здороваясь с ними, мотористы радостно улыбались. В отряде любили летчиков, завидовали их дружбе, сочиняли занятные истории об их приключениях…

Теперь Тентенникову было не до смеха, и он сердито твердил:

— Да пустите ж вы меня… Вот уж чисто кавказский пленник…

— Нечего, брат, и думать, что выпустим, — отвечал Быков. — Пока не признаешься, не будет тебе пощады.

— Хороша ли она? — спрашивал Глеб. — Смотри, берегись! Вдруг я начну ухаживать.

— Ты лучше свое береги, а на чужое не зарься, — окончательно рассердился Тентенников, но у Глеба было такое хорошее настроение в то утро, что он не обиделся и только еще крепче сжал локоть «кавказского пленника».

Настроение менялось у Тентенникова почти мгновенно. Он не только перестал сердиться, но и захотел поделиться с приятелями своей сердечной тайной.

— Сам расскажу… — завопил он. — Только отпустите, черти…

Его отпустили. Он приготовился рассказывать, достал трубку, набил её махоркой, закурил, истратив предварительно коробок спичек, и ехидно сказал:

— Сами, небось, влюбляетесь, переживаете, а обо мне и забыли. Но ведь и я не каменный. Вот ухаживал я в Питере за артисткой Кубариной, но она мне мало симпатизировала, хоть я ежедневно в театре торчал и не пропускал ни одной репетиции. А вот теперь на другой жениться собираюсь…

Он помолчал и строго добавил:

— И рассказывать нечего. Интересная девушка. Жалко, времени мало, — десять-то дней пролетят, как одна минута…

— Где хоть она у тебя?

— Адресок дать? — хитро прищурился Тентенников.

— Если не жалко.

Старательным и четким почерком, — особенно четок он был потому, что издавна привык Тентенников делать большие интервалы между буквами, — вывел он название маленького городка прифронтовой полосы, улицу, номер дома и даже фамилию какой-то Борексо. Быков тотчас вспомнил сестру, с которой встретился у Пылаева в летучке, но, зная ревнивый характер Тентенникова, не подал и виду, что знаком с нею.

«Может, сказать ему, как она ко мне с поцелуями приставала? Обидится, пожалуй, не поверит. А жалко — не подойдет ему пронырливая красотка в жены».

— Мало ли что может случиться, — сказал Тентенников, подозрительно поглядывая на задумавшегося Быкова. — В случае чего — напишите. А теперь адью — прощайте! Я и сам дорогу найду.

Они распрощались у часовни. Долго еще смотрели летчики, как шел Тентенников по дороге, размахивая руками и поминутно оглядываясь, словно боясь, что приятели пойдут cледом и снова задержат праздными расспросами.

Без Тентенникова стало скучней. Глеб радовался, что Кузьма хоть развлечется немного, отдохнет, но Быков только головой покачивал в ответ на разговоры об ожидающем приятеля счастье: казалось ему, что разочарованием кончатся веселые тентенниковские дни.

Дня через четыре Васильев поехал в штаб армии и взял с собой Быкова.

— Дело есть, — сказал Васильев, усаживаясь в бричке рядом с Быковым, и сразу задремал: как всегда с похмелья, у него болела голова, и в такую пору он становился неразговорчивым.

Подъезжая к Черновицам, Васильев проснулся, тяжело вздохнул и огорченно сказал: