Всеволод Соловьев - Изгнанник

И опять Прыгунов почувствовал на себе тяжелый взгляд старухи и поник головою под этим взглядом. Бородин, бледный как мертвец, подошел к Капитолине Ивановне, и вдруг будто у него подкосились ноги, он упал перед нею, склонил голову к ней на колени, прижался к старой старухе, как бывало в дни детства, и неудержимо зарыдал, он, ни разу не плакавший с детства.

Она положила ему на голову свою морщинистую, старую руку. У нее у самой закапали слезы.

— Молчи, дурачок, не плачь! — шептала она. — Все Бог, все Бог! Чего тебе плакать — перемелется… несчастье-то было давно и давно его нет больше, только вон оно — со стены смотрит!..

Между тем эти прорвавшиеся нервные рыдания облегчили Михаила Ивановича. Он поднялся, проговорил: «Простите» и, ни на кого не глядя, уже хотел выйти из комнаты. Но тут Борис Сергеевич заступил ему дорогу.

— Я не могу так отпустить вас! — сказал он ему своим тихим, проникающим в душу голосом и крепко взял его за обе руки. — Я без вины виноват в горе, которое причинено вам сегодня… Да нет, все это не то… и к чему эти фразы!.. Смотри на меня… смотри…

Михаил Иванович невольно поднял глаза, встретил ясный взгляд старика и расслышал его шепот:

— Ведь я не чужой, и ты не захочешь, чтобы я был чужим тебе, ты вернешься ко мне, успокоившись?

В этих словах было что-то властное, что-то магнетическое. Михаил Иванович невольным порывом приблизился к Горбатову, и они обнялись.

И выходил Бородин из этого дома, несмотря на весь свой туман, несмотря на тоску, все же с сознанием чего-то доброго и хорошего, что смягчало боль его измученного сердца.

В то время как перед портретом Владимира Горбатова происходила тяжелая сцена, необдуманно устроенная Кондратом Кузьмичем Прыгуновым, в доме Бородиных чувствовалась большая тревога.

Вот уже три дня как мирная жизнь стариков Бородиных была нарушена.

Иван Федорович, теперь уже превратившийся совсем в старика, но все еще бодрый и живой, несколько лет тому назад покинув гимназическую службу, исключительно предался своей страсти — огородничеству и садоводству. Он все дни, особенно весною, летом и в начале осени, проводил в своем саду и тепличках, выращивая удивительные цветы и тыквы всевозможных форм и величин. Эти цветы и тыквы были теперь его наилучшими друзьями и излюбленными детищами. Он следил за их ростом, лелеял их и даже беседовал с ними, так что Марья Семеновна не раз упрекала его, что он любит их больше, чем своих домашних.

— Ведь это даже просто грех! — говорила она. — Подумай только…

Он сознавал, как и всегда, что она права, что «это грех», что у него есть внучата, на которых должна быть обращена вся его нежность, все его заботы, но соблазн был превыше всяких рассуждений. Он вставал с мыслью о развивающейся с каждым днем гигантской тюрбанообразной тыкве — и засыпал с этими же мыслями.

Марья Семеновна, уже давным-давно утратившая свою красоту, седенькая, худенькая старушка с добрым и дряблым лицом, почитала себя, может быть, более еще счастливой, чем когда-либо. Она любила Мишенькину жену, в которой видела повторение как бы себя самой, обожала внучат. Весь ее день проходил в заботах об этих внучатах, в тысяче мелочей домашней жизни. Но эти мелочи казались ей самыми важными вопросами, наполняли весь ее внутренний мир.

После деятельно проведенного дня засыпала она с ясным счастливым сознанием исполненного долга и полноты жизни. Случалось ей несколько раз просыпаться ночью, но и в эти минуты, между двумя снами, она продолжала жить всей той же жизнью, думать о тех же вопросах, тревожиться теми же заботами…

Вот Ваня катался в траве и напорол себе о черепок ногу!.. И мать, и бабушка страшно перепугались. Бедный мальчик в первые минуты при виде хлынувшей из раны крови с перепугу даже не кричал, а просто как-то замер… Сейчас ему приложили паутины, обвязали ногу, к вечеру уже рану затянуло.

И Марья Семеновна среди ночной тишины, среди столько лет привычной обстановки своей незатейливой, но просторной и уютной спальни думает о Ваниной ране, какие могут быть последствия.

«Шрам, наверно, шрам будет на всю жизнь! И откуда взялся такой черепок? Вычищают сад — сама слежу… и надо же было ребенку на этот черепок так напороться!.. И ведь во всем саду, хоть об заклад побиться, нет другого черепака, наверно…»

У Машеньки прорезались последние зубы, тяжело резались, жарок был сильный, теперь здорова…

«Какая она славная девочка, веселая, черноглазая — в отца будет!» — думается счастливой старушке…