Всеволод Соловьев - Изгнанник

И вдруг в нем сказалось действие старого позабытого яда. Он вспомнил блестящее высшее общество, которым когда-то увлекался и от которого пришлось ему оторваться с трудом с чувством оскорбленного самолюбия. Ему казалось, что он уже и тогда чувствовал свою связь с этим изящным обществом. Вот почему он любил его, вот почему ему всегда так легко дышалось среди широкой жизни, среди роскоши и блеска. Это кровь говорила, кровь неведомого отца, передавшего ему все свои черты!..

Яд поднимался.

«Я Горбатов!» — мысленно повторял он и уходил в глубь веков, в ту глубь, над которой так часто от юности любил задумываться.

Ему припоминалась, как будто сейчас она перед ним была раскрыта, та страница «История Государства Российского», где он в первый раз прочел имя боярина Горбатова…

Перед ним проходили одна за другою яркие сцены…

…Битва с татарами. Русский воевода, закованный в латы, на лихом коне, рубит врагов направо и налево… Редеют толпы степных хищников — православное воинство ликует победу… Вождь опускает свой кровавый меч, уста его шепчут молитву — это Горбатов…

…Низкие расписные своды, восточный блеск и роскошь… грозный царь с измученным и скорбным лицом, с подозрительно бегающими глазами… Кругом любимцы — льстецы, и среди них тучная фигура старого боярина — упрямый лоб, гордый взгляд…

«Мы — сила земли русской, — говорит боярин, — и наше место рядом с тобою в твоем Совете!»

«Вы крамольники… вы злодеи!» — кричит царь.

«Не мы крамольники, а ты сам окружил себя крамолой!..»

«Казнить его!..»

И казнят упрямого боярина, и боярин этот — Горбатов.

Опять другие картины. Опять то боевая схватка, то решение дел государских — и везде и всюду на первом плане Горбатовы…

…Годы ломки и перестройки всего государственного здания… «Брей бороду! Надевай кургузое немецкое платье! Бегай, работать поспевай! В кургузом платье — это сподручнее, в длиннополом кафтане только валяться да брюхо отращивать! Брей бороду, пузан!» — требует властный голос великого работника.

Но пузан-боярин стыдится себя окургузить, стыдится окорнать свою Богом данную красу мужескую — браду, годами посеребренную. Непонятен ему голос державного работника, да и упрямство от отцов наследовано великое…

Уходит бородач в свои родовые вотчины, зарывается там от бела света, чудачит и молится… И опять это Горбатов…

…Но сын бородача, уже в немецком платье, в парике на стриженой голове, работает с немцами…

…Опять другие времена, другие нравы…

Вспоминаются Михаилу Ивановичу рассказы москвичей, его знакомых, о последних Горбатовых… Потом совсем меркнет блеск славного имени, не слыхать и не видать теперь Горбатовых… Один только этот старик, возвращенный из Сибири… Последний…

И вдруг старые грезы снова наплывают со всем своим соблазном.

«Дайте мне средства! — шепчет Михаил Иванович старую фразу, которую так часто повторял он лет десять тому назад. — Дайте какое-нибудь оружие, тогда можно будет показать себя…»

«Да, многое можно сделать, можно поработать для поднятия падающего рода… И снова заблещет старое имя! Я Горбатов!..»

«Пойди, скажи им это! — вдруг шепчет насмешливый голос. — Пойди скажи — и они рассмеются над тобою, втопчут тебя в грязь… И стыд, унесенный тобою когда-то из их общества, покажется тебе ничем в сравнении с этим новым стыдом!.. Незаконный сын Горбатова и петербургской мещанки! Кто же тебя признает? Да и незаконным-то сыном ты не смеешь назваться — у тебя отец и мать! Что же, подводить их под ответственность станешь, добиваясь своего позора?»

Совсем подавленный, совсем разбитый вернулся домой Михаил Иванович.

Он прошел прямо к себе в мезонин и в первой же комнате столкнулся с женой, которая, так ничего не добившись от стариков, в нетерпении и в волнении дожидалась его возвращения. Увидя его бледное, измученное и странное лицо, она совсем уж испугалась. Она кинулась к нему, охватила его шею руками и, сама бледная, прошептала:

— Господи, да что же, наконец, случилось? Что у нас делается… не томи, скажи? Они от меня скрывают, я весь день промучилась здесь, тебя дожидаясь. Что же это? Разорились вы, что ли? Весь капитал пропал?.. Я ума не приложу. Ну… ну, говори скорее!..

Он вздрогнул и невольно от нее отстранился. У него из головы вон вышло, что, вернувшись домой, ему придется отвечать на такие расспросы. Что же он может, что он должен ей ответить? Зачем ей знать — нет, он ничего ей не скажет, ничего ни ей, ни им…